Княжна Тараканова

– Как так? – удивился разрумянившийся и взъерошенный от волнения и собственных речей Квашнин. – Я от души скажу – вы замечательный и храбрый офицер… кто теперь не знает знаменитого партизана Сеславина? Но вы уж очень мрачно смотрите на жизнь, а женщин, извините и меня, вы совсем, по-видимому, не знаете…

Сеславин улыбнулся.

– Ничуть, – сказал он, – все в мире – одни грезы… По искреннему моему убеждению, – и это подтверждают многие умные люди, – все на свете, как бы это яснее выразить? – есть, собственно… ничто.

«Гм! – подумал на это Квашнин. – Твоему другу Фигнеру не удалось убить Наполеона, а тебе взять этого Наполеона в плен живьем, вот ты и злобствуешь, хандришь».

– Позвольте, однако, а герой наших дней? – произнес он, подливая себе и товарищам вина. – Я говорю о созданном могучею здешнею революцией величайшем, хотя теперь и несчастном, военном гении… И он тоже мечта? Этот человек был причиной Бородинской битвы, боя гигантов, а Бородино вызвало появление русских с Дона, Оки и Невы – где же? в столице мира, в Париже…

– Эх вы, юноша, юноша, – сказал Сеславин, – вы с похвалой упомянули о здешней революции. А знаете ли, что она такое?

Сказав это, Сеславин, как бы раздумав продолжать, молча стал набивать табаком свою пожелтелую, прокуренную пенковую трубку, которую он, в честь прославленного прусского генерала, назвал «Блюхером».

– Говорите, говорите! – воскликнули прочие собеседники, сдвигаясь ближе к Сеславину.

– Ничего в жизни я так не презирал и ненавидел, как спекулянтов на счет человеческого блага, – произнес Сеславин, – а главные спекулянты пока на этот счет – французы… Не прыгайте и не машите руками, Квашнин: не стыжусь я этого мнения, как и того, что обо мне и о покойном Фигнере плели столько небылиц.

– Ах, боже мой, что вы! – ответил Квашнин, – я ничего ни о вас, ни о нем и не говорил дурного.

– Разберите здешних излюбленных мудрецов, – продолжал Сеславин, потягивая дым из своего «Блюхера». – Сентиментальные с виду сегодня, хотя вчера кровожадные в душе, как тигры, эти прославленные герои революции, с мадригалами на устах, с посошком в руке и с полевыми ландышами на шляпе, недавно еще звали своих соотечественников, а за ними и весь мир, то есть и вас, Квашнин, да и меня, – в новую Аркадию, пасти овечек и мирно наслаждаться сельским воздухом, у ручейка, питаясь медом и молоком. А чем тогда же кончили? Маратом и Робеспьером, всеобщею гильотиной, казнью родного короля и коронованием ловкого и грубого, разгадавшего их солдата, да притом еще и не француза, а корсиканца.

– В чем же, по-вашему, истинное счастье на земле? – спросил пожилой и высокий подполковник из штабных, Синтянин, о котором товарищи говорили, что он во время войны почувствовал призвание к поэзии и стал, как партизан Давыдов, писать стихи. – В чем прочные радости на земле?

– В любви! – не выдержав, опять вскрикнул Квашнин. – Что может быть выше истинной чистой страсти?..

– Счастья нет на свете, – повторил Сеславин. – Вы лучше спросите меня, в чем главные муки в жизни?

– Говорите, мы слушаем, – отозвались голоса.

– Я объясню примером, – сказал Сеславин. – Граф Растопчин знал в молодости одну, ныне уже старую и, вероятно, покойную, московскую барыню. Он однажды при мне о ней выразился, что Данте в своем «Аде» забыл отвести для подобных лиц особое, весьма важное отделение.

Сеславин рассказал уже известную остроту графа о грешницах, которые мучатся сознанием того, что пропустили в жизни случай безнаказанно согрешить по оплошности, трусости или простоте.

Дружный хохот слушателей покрыл слова рассказчика.

– Не смейтесь, однако, господа, – заключил Сеславин, – боль тайных душевных мук ближе всего понятна тому, кто испытал особенно жестокую насмешку судьбы… кто, как бедный, утонувший в Эльбе наш товарищ Фигнер, вызывался лично, глаз на глаз, избавить мир от всесветного изверга, имел к тому случай и этого не достиг…

Сеславин смолк. Замолчали и остальные собеседники.

– А могу ли я, Александр Никитич, узнать, кто эта растопчинская барыня? – спросил, подмигивая другим, Квашнин.

– Дело было давно, – ответил Сеславин, – когда я, в один из отпусков, гостил в Москве, у родных, где бывал Растопчин… Повторяю, этой особы, по-видимому, уже нет на свете, и ее здесь, вероятно, не знают. Это княгиня Шелешпанская.

– Как? она? – удивился Квашнин. – Да ведь это бабка покойного партизана вашего отряда, девицы Крамалиной. В ее доме у Патриарших прудов я был в день занятия французами Москвы, помните, когда я было попал в плен? А Крамалина, господа, вы, разумеется, слышали, неудачно стреляла по Наполеону в Ошмянах и при этом убита.

Тем, кто не знал подробностей об этом событии, Квашнин рассказал об Авроре и о Перовском.

– Перовский? – спросил в свой черед подполковник Синтянин. – Постойте, да ведь он жив!.. именно жив!

– Жив Василий Перовский? – вскрикнул, бледнея, Квашнин.

– Да, я видел нашего Сомова, – ответил Синтянин, – он с ним, здесь уже, бежал из Орлеана, и оба вчера явились в Париж, измученные, полуживые.

– Вы не ошибаетесь? – спросил, не веря своим ушам, Квашнин.