Княжна Тараканова

Она даже и не помнила, как всех их пересадили с корабля на яхту. Она была в полубеспамятстве и, напрягая последние силы, пыталась заплакать, потому что ей жаль себя, она не хочет умирать… Она сознавала, что ее несут. Застонала, хотела позвать Михала и Франциску, но не могла говорить… Потом узнала – на ощупь – руки Франциски… Гранитных стен и петропавловского шпиля не видела… Потом сырой ветровитый воздух и гранитная арка – высоко… Потом ее несли по лестнице… Это был второй этаж… Она очнулась… Окошко было небольшим, но хорошо пропускало свет… В комнате – сухо и тепло… Изразцовая голландская печь… Была еще комнатка, после увидела… Сидела на постели… Франциска стояла рядом… Над головой круглился плотно, каменно – свод… Смялась, сбилась простыня, большая подушка в белой наволоке… Осторожно спустила ноги… Посмотрела – босые… Она в ночной сорочке… Волосы собраны на затылке, перевязаны тонким шнурком, это Франциска сделала… Да, уже в заточении, в тюрьме… А что же еще может быть?.. Но она сначала обрадовалась, потому что очутилась на суше, в доме, и больше не будет морской болезни. И ей стало легче, лучше, голова не кружится, не мутит… Спросила Франциску, видела ли та Михала. Франциска помедлила с ответом, но все-таки сказала, что видела; рассказала, как их всех везли на яхте… Может быть, больше никогда не увидит Михала! Но оставалось совсем немного сил. И этих немногих сил теперь хватало лишь на то, чтобы насладиться покоем, отсутствием качки, теплом дома. Хотя дом этот был – тюрьма, ее тюрьма!..

Днем бывали допросы, а петербургские ночи совсем особенные были. Зимние длинные и страшно холодные, когда холод заползал в дома, словно невидимый злой дух, а камень служил ему союзником. Летние, странно похожие на какие-то магические дни, когда в окно входил свет, как будто совершенно дневной и в то же время, нет, не дневной, нет…

Потом она как будто окрепла и осознала, что, быть может, никогда не увидит Михала. Она плакала целый день и снова выкашливала в платок бурые крошки. Совершенно неожиданно явился врач. Конечно, это Франциска потребовала врача. Он оказался немцем и основной чертой его лица был длинноватый нос. Хотелось посоветоваться хоть с кем-то, но посоветоваться возможно было только с Франциской. Франциска сказала, что никаких писем не следует пытаться передать через этого человека!..

– …единственно, что из такой сумасбродной затеи выйдет, так лишь то, что нас запрут в каземат, откуда мы живыми не уйдем!.. Интонации грубого голоса Франциски ясно говорили о ее страхе за собственную жизнь! Тихо, кротко сказала:

– Прости меня, Франциска. Ты в беде из-за меня…

Никаких писем для передачи Михалу не совала в ладонь врача. Врач нашел ее состояние неудовлетворительным, она сразу поняла по выражению его глаз. Франциска не подала платье, потому что врач велел лежать в постели целую неделю.

– Я не дитя! – заговорила Франциска грубо. – И если уж я попала в беду, так это по своей воле, а не по вашей! И не вините себя!..

Но поняла ведь уже, что в лице Франциски фон Мешеде жизнь столкнула ее с этим удивительным типом молчаливой и безусловной преданности. И размышлять, насколько эта самая преданность заслуженна тобой, вовсе не имеет смысла…

Общение с офицером, начальником караула, взяла на себя все та же Франциска. На столе явились письменные принадлежности. Села за стол, хотя Франциска бранила ее и говорила, что от писания заболит грудь. Грудь и вправду заныла… грудь… в груди… Написала совсем короткое письмо… Ввела себя легко в такое странное состояние, чувствовала себя таинственной… Подумала, что будет занятно, если императрица и вправду явится в эту Петропавловскую крепость на свидание с ней. Уже знала, что заключена в Петропавловской крепости. Собственно, Франциска это узнала от офицера. Почему-то не стали утаивать название места заключения… А вдруг повезут во дворец, к императрице… А там… Побежали, полетели мечтания… От внезапной возможности бегства до внезапного же расположения императрицы к ней… Писала по-французски, кратко и с достоинством…