Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы

Он не видел никого и ничего; не видел, что в ногах кровати сидела великая княгиня в креслах и горько плакала; не видел и обер-гофмейстерины, которая стояла в головах, ни какого-то не то монаха, не то юродивого, который стоял тут же в комнате и что-то бормотал про себя. Он принёс миро, взятое от мироточивых мощей, и крестик с Гроба Господня. Разумовский не видал и двух камер-юнгфер, из коих одна готовила на спиртовой конфорке припарку; не видел и доктора Круза; ни даже маленького великого князя Павла Петровича, который стоял тут же со своим воспитателем Никитою Ивановичем Паниным; не видел и того, что вслед за ним вошёл великий князь, настойчиво введённый Трубецким, который сам, однако, в ту же минуту скрылся за дверью.

Разумовский видел только одну больную. Елизавета лежала не шевелясь, как бы в забытьи.

   — Родная моя, матушка моя, благодетельница, прости, прости меня, окаянного! Много я грубил тебе! Прости окаянного, прости недостойного!

Елизавета, услышав его, опомнилась.

   — Алексей, это ты? Я рада тебя видеть!

   — Прости меня недостойного, покровительница великая! Я червь был, ты меня человеком сделала; я в пыли пресмыкался, ты из пыли подняла, родная матушка, надежда, звезда наша ясная! А я грубостью да озорством. Прости, прости! Нет, казнить вели! На что мне на свете жить? Вели казнить и в ножках положить; без тебя свет мне не мил, благодетельница моя! — Разумовский плакал, стоя на коленях у постели.

Великая княгиня улыбнулась как-то туманно, вслушиваясь в слова Разумовского, и как бы не то с презрением, не то с насмешкой отвернулась от него.

   — Алексей, ты прости меня! Не такая я к тебе должна была быть; прости меня, прости! Все грехи мои, все грехи... я виновата пред тобою, много виновата!

   — Что ты, матушка! Ты святая, ты радостная! Всему виной была моя грубость хохлацкая, озорничество глупое. Тебе ли, светлой ясочке, было выносить такую грубость мою неотёсанную! Я, злодей, я, изверг, тебя огорчал, мою благодетельницу!

Елизавета протянула ему руку и закрыла глаза. Разумовский со слезами прильнул к её руке.

   — Вы беспокоите государыню, граф, — сказала великая княгиня сухо. — Притом осмотритесь: мой сын, великий князь, ждёт!

   — Благослови меня, матушка! Перекрести, чтобы недолго без тебя маяться!

Елизавета, казалось, лежала без сознания, однако ж приподняла руку и сделала ею подобие крестного знамения.

Разумовский вынужден был отойти, но не вышел из комнаты. Видя это, а также что в спальню вошёл её муж, великая княгиня топнула с досады ножкой. К государыне подвели её внука.

Между тем, когда Трубецкой вводил в спальню государыни великого князя и мельком оглядел комнату, ему бросилась в глаза высокая и плотная фигура Панина.

«Эге! — подумал он. — Тут уж и в самом деле не затея ли какая поднимается. Внук с Паниным; великая княгиня не выходит из комнаты; неизвестный монах или паломник и Разумовский сошлись разом. Хорошо, что я великого князя убедил войти. При нём не решатся. А всё лучше с позиции сбить».

   — Идите, Александр Иванович, зовите священников да скажите, чтобы не торопились службой, не на почтовых бы гнали! Нужно, чтобы как можно меньше свободного времени у них было!

И точно, государыня едва успела благословить внука, как вошли её духовник и протоиерей дворцового собора с причтом; началось соборование маслом.

   — Что? — спросил Трубецкой у выходившего из спальни доктора Круза.

   — До утра не дотянут, — отвечал Круз.

   — Хорошо! У нас почти всё готово.

Однако ж докторские предсказания оказались ошибочными. Государыня не только дотянула до утра, но была ещё жива в третьем часу дня. Только в четыре часа двери в парадную залу отворились, и генерал-фельдмаршал, первенствующий сенатор князь Трубецкой вышел и сказал:

   — Господа! Богу угодно было посетить Россию несчастием: государыня императрица Елизавета Петровна скончалась; но, Милосердный, Он и помиловал нас: на престол своих предков вступил государь император Пётр III Фёдорович! Да пошлёт ему Господь долог век и бессмертную славу. Ура!

Но глухо и мертво отозвалось это «ура» среди присутствующих. Всякий невольно задумывался, спрашивая себя: «Что-то теперь будет, что будет?»

Этого вопроса не задавал себе только Трубецкой.

«Что будет? Известно, я буду царствовать!» — думал Трубецкой и рассчитывал, что вот он уступит немножко влияния Петру Ивановичу Шувалову по военной да канцлеру Михаилу Ларионовичу по дипломатической частям, в остальном же во всём будет он, только один он.

И по его приглашению все отправились присягать.

VII МЁРТВОЕ ЧЕСТОЛЮБИЕ

Рассчитывая на малодушие и полную неспособность к сколько-нибудь серьёзным занятиям вновь вступившего на престол императора, Трубецкой решил, что управление государством должно быть у него в руках, и начал обдумывать шансы приведения своего предположения к осуществлению.