Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы

   — Для спасения себя, для ограждения не только прав, но и личности моего сына я должна принять всякую программу, должна согласиться на все условия. Вот Орлов мне предлагает, чтобы ни голштинцев, ни лейб-кампании, этой гвардии в гвардии, не было; вы — отречение от абсолютизма; вероятно, преосвященный потребует возврата церковных имений и ещё чего-нибудь. Гетман тоже, верно, найдёт, что просить: наследственное гетманство, самобытность Малороссии. Но что бы кто ни требовал, я уверена, что требования эти будут направлены к общей пользе, и считаю себя обязанной исполнить их. Нужно только, чтобы все были готовы.

   — Несомненно, ваше величество, мы приготовимся. Я уже говорил с Иваном Ивановичем Неплюевым, говорил с Волконским и, наконец, с его любимцами Вильбоа и Корфом. Все согласны со мной. Только и вам нужно решиться выбрать день.

   — Я уже решилась, поэтому и пригласила вас. О выборе дня мне говорила княгиня, ваша племянница. Но, признаюсь, я не знала, могу ли я сказать ей. Она, разумеется, очень милая, меня любит, хлопочет и много помогает. Но она, как бы сказать, слишком ещё молода, слишком увлекается, так что, право, не знаю, можно ли на неё вполне полагаться. Притом положение при императоре её сестры... Знаете, Никита Иванович, в иных случаях я не то что недоверчива, но осторожна и не всё говорю, что знаю... Гвардия уже выбрала свой день, тот день, в который император решит её вести из Петербурга для войны с Данией... Если вы не находите ничего против...

   — Если не раскроется как-нибудь вся наша махинация прежде, — улыбаясь, сказал Панин.

   — Разумеется! Итак, решено! Я принимаю вашу программу. Вы мой?

   — Душою и сердцем!

   — И возьмётесь переговорить с сенатом и другими ближайшими лицами?

   — Всенепременно, ваше величество! Я уже докладывал вам, что с большей частью лиц я уже говорил.

   — Тогда благодарность моя и моего сына будет к вам беспредельна, и сын мой, насколько он будет в состоянии, как конституционный государь, доказать, что такого рода услуги никогда не забываются, не только за себя, но и за меня он постарается.

   — Государыня, вопрос о пользе отечества и государя для меня всегда был выше личных стремлений. А в ваших милостивых словах заключается обеспечение того, что отечество наше не будет игрушкой той — приходится признаваться — чисто детской фантазии, с которою государь Пётр Фёдорович полагает управлять обширной империей; той детской фантазии, которая в нём, уже женатом, совершеннолетнем, вызывала желание показывать язык духовенству, когда оно перед ним кадит. Теперь он мучит гвардию в то время, как готовится к войне... тоже, впрочем, как дитя, которое не может отстать от занимающей его воображение игрушки.

   — С преосвященным Дмитрием я говорила много раз. Сегодня на половине великого князя он будет служить напутственный молебен по случаю моего отъезда в Петергоф; дайте ему почувствовать, что он имеет право причислять вас к числу своих.

Панин откланялся.

«Он смеётся, — сказала про себя Екатерина, когда он ушёл, — говорит об ограничении, о конституции, и где же, у нас, в России, где большая часть народа ещё рабы. Кто же будет представителем этих рабов? Их господа! Но тогда, понятно, придётся писать законы, как писал их Дракон для илотов, кровью. Уж один пример верховников при Анне должен был бы, кажется, вразумить его. Нет! Людской фантазии, видно, нет пределов. Земский собор, выборная комиссия — другое дело. У нас же общее представительство? Нет, не доросли ещё мы и не умеем ради общей пользы жертвовать своими личными интересами. Никита Иванович мог бы знать это по Швеции! Но делать нечего, я должна со всеми соглашаться, чтобы после разобрать...»

К государыне вошёл новгородский архиепископ, знаменитый вития того времени, Дмитрий Сеченов.

Государыня встала, приняла благословение и поцеловала руку архиепископа.

   — Новое горе, государыня; новый ропот возбудит! Господи, к чему это поведёт, чем это кончится? — сказал архиепископ, поднимая свои карие, умные глаза на образ Божией Матери, сиявший в дорогой ризе в кабинете государыни.

   — Что ещё? Что он сделал?

   — Приказал вынести из церквей все образа, кроме Спасителя и Божией Матери. Из домовых церквей таковый унос был выполнен ту же минуту, и самые церкви закрыты. Как выполнить его в приходских церквах — ума не приложим!

   — Как? Что такое? Расскажите, святой отец; садитесь, расскажите!

Преосвященный сел. Расстроенным, как бы надтреснутым голосом он стал рассказывать, что вот призывает его к себе государь Пётр Фёдорович. Он пришёл, вступая в чертоги его с подобающим благоговением к наречённому в будущем помазаннику Божию, главе православия.