Князья тьмы. Пенталогия

Все эти свойства заурядны; любой человек, желающий получить привилегии и жить в роскоши, может накопить начальный капитал, надлежащим образом используя врожденные способности.

В некоторых обществах бедность рассматривается как достойная сожаления неудача или как благородное самоотречение, в обоих случаях требующие поспешного субсидирования с использованием государственных средств. В других, более устойчивых и здоровых обществах, бедность считают заслуженной судьбой человека, не потрудившегося ее преодолеть».

Отзывы критиков

«Какой, в самом деле, невыразимый осел этот барон! Мне остается только рисовать чертиков и рвать бумагу пером!»

— Лионель Вистофер в газете «Монстратор»

«Я беден — охотно в этом признаюсь! И что же, только поэтому я — деревенщина, невежа, дубина стоеросовая? Я отрицаю такой приговор всеми фибрами души! Я пью горячий чай с печеньем с не меньшим наслаждением, чем какой-нибудь толстобрюхий плутократ с выпученными глазами, брызжущий сальной слюной, поглощает соловьиные язычки, копченые в коньяке, крокинольские устрицы и филе пятирогого даранга! Мое богатство — моя полка с книгами! Мои привилегии — мои мечты!»

— Систи Фаэль в журнале «Обзор»

«Барон заставляет меня скрежетать зубами от ярости. Я воспринимаю его разглагольствования как личные оскорбления. Я чувствую, что он поливает меня грязью и наносит мне вопиющий ущерб, возместить который могла бы только карающая десница небес! Его болтливая рожа просит увесистого кирпича! Еще лучше было бы выпороть Бодиссея на ступенях крыльца его респектабельного клуба! А если барона уже выгнали — заслуженно! — из всех клубов Ойкумены, я приглашаю его вступить в избранное общество слабоумных графоманов, хотя вынужден заметить, что по сравнению с ним даже безмозглые писаки — образцы человеколюбия. Я — бессребреник, ничто не заставит меня отказаться от любви к ближнему: хорошенько оттузив старого болвана, я первый приглашу его выпить со мной на брудершафт (разумеется, за его счет)».

— Макфаркухар Кеншо в «Вестнике Ойкумены»

В кустах за спиной Герсена что-то шелохнулось. Пригнувшись, Герсен спрыгнул со скамьи, одновременно развернувшись: у него в ладони уже был миниатюрный лучемет с дулом, выступавшим между указательным и средним пальцами.

Садовник в грязноватом белом комбинезоне взглянул на него с удивлением: «Прошу прощения, сударь, если я вас напугал».

«Нет-нет, все в порядке, — Герсен вздохнул. — Я просто нервничаю».

«Это заметно!»

Герсен пересел на другую скамью, откуда он мог беспрепятственно наблюдать за происходящим во всех направлениях. Он давно уже ощущал себя человеком особенным, чуждым всем остальным, орудием бесповоротной судьбы; нередко ему приходилось испытывать ужас, ярость и жалость, но страх? Страху его ум противился, как чему-то неуместному.

Герсен бесстрастно проанализировал свое состояние. Тинтль боялся, Дасвелл Типпин боялся, Оттиль Паншо боялся — теперь боялся он сам. В конце концов, почему нет? Мысль о Ленсе Ларке, хлещущем Панаком и сдирающим с него кожу заживо, испугала бы даже мертвого.