Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

...Ирина уехала в Москву ранним утром. Она была в строгом монашеском одеянии, её сопровождали послушницы.

В течение всего обряда венчания Ирина скорбела, но не радовалась. Ей было не по душе оттого, что брат её так пышно, будто для похвальбы, обставил своё венчание. Он принимал дары Мономаховы из рук патриарха Иова с таким торжественным видом, что Ирине стало стыдно. Она не узнавала вчерашнего любезного братца. И совсем плохо стало Ирине, когда, забыв церковный устав, Борис воскликнул среди литургии: «Отче владыко святейший, патриарх всея Руси Иов! Бог мне свидетель, что в моём царстве не будет ни сирого, ни бедного! Отдам и сию последнюю рубаху!» И Годунов стал трясти своими царскими одеждами.

«Братец любезный, да что с тобой? — кричало всё в душе Ирины. — Вчера мы с тобой разве о похвальбе говорили?! Да важно ли великим казаться?! Надо им быть!» Лицо Ирины стало страдальческим и, может быть, впервые в жизни — суровым. У неё появилось желание покинуть торжество. Но она набралась терпения и слушала, что ещё скажет новый государь. И она утешилась тем, что брат дал важный обет щадить жизнь всех своих противников, всех «внутренних татей» и только удалять их в «пустыни Сибирские».

Удивительного в этот день венчания государя она увидела много. Народ принял Бориса с неописуемым восторгом. Не было ничего подобного, когда венчали на царство её супруга, Фёдора. В церковных дверях Бориса осыпали золотыми монетами. И кто бы? Сам князь Фёдор Мстиславский, который, Ирина сие хорошо знала, тоже тянулся к короне. «Боже милостивый, как всё лицемерно в сём мире», — подумала с горечью Ирина. И ей стало не так стыдно за брата, потому что он был заложником лести.

В день венчания царя Ирина покинула Кремль поздним вечером. Сентябрь был ласков. Москва встречала Новый год торжественно и благочинно, с весельем и утехами. Своё венчание Борис Фёдорович отметил повелением пировать в его честь двенадцать дней. Борис Годунов повелел освободить от налогов казённых земледельцев, наградил двойным годовым жалованием всех служилых — воинских и гражданских людей; купцам московским разрешил торговать беспошлинно два года, а всем господам повелел платить крестьянам законно и безобидно за труд.

Порадовало Ирину то, что брат так и не стал злопамятен. Ведь знал он, что кой-кто из бояр чинил ему козни, мешал на престол взойти. Ан нет, не ожесточился против них, а ещё чинами наградил. «Вот токмо напрасно родню сразу стал возвеличивать, — сочла Ирина. — Ишь как размахнулся, дядьке Дмитрию Ивановичу Годунову — конюшего, Степана Васильевича — в дворецкие. Помедлил бы. Не обернулись бы твои старания прахом и суетой», — сетовала Ирина, покидая Кремль.

А как выехала из Троицких ворот да показалась на Пречистенской улице, тут и бросилась к её карете молодая, с рыжими волосами женщина. Глазищи ярко-зелёные, сама гибкая, словно лоза. Прыгнула она на ходу в карету и зашептала скороговоркой:

— Венценосная дочь Всевышнего, не гневайся на меня за самовольство. Хочу, чтобы ты молилась за брата своего кровного. Ждут его великие испытания. Через два года ворог смертный объявится, вскормленный боярами; через три года мор придёт на Русь. Мученическая жизнь у брата твоего близится. Бог испытания шлёт. Молись за него, матушка, облегчи его страдания, — закончила Катерина и хотела карету покинуть. Да удержала её Ирина.

— Знаю тебя, ведунья. Ты уже вставала на пути моего брата, ведала ему судьбу. Сбылось твоё первое слово. Скажи и мне, что ждёт меня!

Катерина отрицательно покачала головой.

— Скажи, — настаивала Ирина. — Прояви доброту души, как к мужу моему проявила, защитив его след.

— Не пожалеешь?

— Как на духу перед Богом!

Глаза у Катерины в щёлочки превратились, побледнела она и тихо сказала, показывая на небо:

— Вон белый голубь летит. Скоро и ты вознесёшься. Да и осталось тебе четыре лета...

— Четыре лета! — испугалась Ирина. — Господи, за что, за какие грехи держишь меня на земле! — И хотела крикнуть Катерине: «Не хочу! Не хочу боле...» Да ведунья легко выпрыгнула из кареты, побежала к дому с палисадником, скрылась за кустами. Да только и было видно в открытую дверцу, как опускался туда же к дому с палисадником белый голубь.

Царица-инокиня взялась неистово молиться. С молитвами и в монастырь вернулась, да всё спрашивала себя: « Была ли белка-то? Да может, привиделся рыжий хвост?» Про Катерину она уже забыла. И только помнила слова: «Молись за братца, матушка!»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ПОСТРИЖЕНИЕ