Книга

— Твой, Сева, дед, Яков Соколовский, приехал в Питер в 26-ом году в возрасте шестнадцати лет. Тогда было время такое, ничего не боялись. Новая жизнь, молодые руки. Приехал из Литвы, где отец держал пушную торговлю; даже русского толком не знал. Родной язык — идиш, иврит для Торы, да немного литовского для рынка. В Питере поступил на завод чернорабочим, а по вечерам стал учиться на фельдшера, хотел стать врачом, как мама посоветовала. Но тогда, знаешь, как говорили? — Мать советует, а Советы матерят. Вот и у него получилось не по плану.

— Получилось так, что даже после завода и вечерних курсов у него оставалось свободное время. А как употребляет свободное время еврейский мальчик, приученный к чтению с младых ногтей? Конечно, на книгу. Вот только где ее взять, книгу? По-русски он еще бегло читать не умел: учиться-то учился, причем на одни пятерки, а вот так, чтобы удовольствие от чтения получать — этого еще не сложилось. Ну и стал он бегать за книжками в Еврейскую библиотеку… была в то время одна такая, на Стремянной. Год бегал, другой бегал, а до третьего не добежал: арестовали твоего деда и осудили по 58-ой, пункт 4 — «помощь международной буржуазии». Ему тогда еще девятнадцати не было.

— Шел 28-й год, времена еще не совсем людоедские, приговоры относительно мягкие. Схлопотал твой дед всего два года ссылки в Томской области. И интереснее тех лет, Севушка, у него в жизни не было. Сидел в компании с такими людьми, о существовании которых даже не подозревал. Настоящие, рафинированные русские интеллигенты, будущие академики… — Нина Яковлевна перечислила несколько известных имен. — Вот там-то ему русскую культуру и открыли, и мировую тоже — через переводы на русский. Читал все эти два года запоем и вышел на свободу уже совсем-совсем с другими планами.

— Вернулся он в Ленинград в начале тридцатых. Опять же, мягкие времена сработали: лет через пять в столицы из ссылок уже так просто не возвращались. Поступил в Историко-Лингвистический, там же познакомился с твоей будущей бабкой. Я родилась в 33-ем, еще через два года — твоя мама. В 38-ом, когда отца взяли, мне было пять лет. Навряд ли я могла что-либо запомнить в таком юном возрасте… откуда же у меня теперь полное впечатление, как будто я видела все своими глазами и, более того, все понимала? — Видимо, от рассказов матери. Она потом всю жизнь говорила о том роковом вечере, когда отец принес из Публички этот проклятый кусок меди. Мы тогда жили в большой коммуналке на улице Герцена, ты ее уже не застал…

Голос Нины Яковлевны дрогнул, она замолчала, глядя в темный угол гостиной, словно высматривая там ту давнюю, разгороженную ширмами комнату с огромным темным буфетом и бахромчатым абажуром, низко свисающим над овальным тяжелым столом, на котором ели, работали и рожали, на который клали мертвецов… если, конечно, имели такую роскошь: получить в свое распоряжение своего родного мертвеца.

— Тетя Ниночка… — осторожно проговорил Сева. — Может, не надо?

— Нет-нет, — быстро сказала Нина Яковлевна со странной полуулыбкой. — Ты должен знать. Видишь ли, мне рассказывали все, многократно. Можно даже сказать, пичкали этой историей. От тебя скрывали любой ценой. В промежутке между этими двумя крайностями поместились мой муж Миша и мой сын Володька. Но результат тот же! Ты видишь? Результат ровно тот же! От этой гадости не убережешься…

— Тетя…

— Нет-нет, дай мне продолжить… — она глубоко вздохнула и снова уставилась в угол. — Отец тогда работал с собранием Авраама Фирковича. Ты, конечно, не знаешь, кто это… был такой очень активный и колоритный авантюрист в девятнадцатом веке. Ездил по югу России, по Кавказу и Крыму, затем по Турции, по Египту и Палестине и везде собирал древние свитки. Где брал за деньги, где обманом, а где и силой. В ту пору еще никто этим не занимался. Да и вообще в те места, куда он заезжал, нормальные люди носа не казали. Боялись разбоя, грабежа, диких туземцев, бедуинов, чеченцев… А он вот не боялся и не только каким-то чудом уцелел, но и собрал огромную коллекцию свитков. Почти вся она оказалась потом в Императорской публичной библиотеке в Петербурге. Огромная, почти нетронутая, не изученная.

— Твой дед видел в этом великую возможность, мост между древним миром иудейских ценностей и великой христианской цивилизацией. В первом мире он вырос. Ко второму его тянуло неудержимо еще с томских времен. Там были новые друзья и новые горизонты. Он рассуждал примерно так: сейчас эти два мира чужды и часто даже враждебны друг другу, но когда-то они были очень близки! Когда-то они являлись стеблями одного корня! Значит, если спуститься туда, к корню, то можно обнаружить эту точку соединения, примирения, братства. Не правда ли, ужасно привлекательно?

Нина Яковлевна горько усмехнулась.