Книга 2. Бегляночки и розочки

Женщина равнодушно досматривает фильм и просит записать на аборт пораньше. «Машина запущена», – говорят врачи. Они имеют в виду машину детоубийства. И если медицина не поможет женщинам, они пойдут к бабкам со спицами, а милицейские сводки запестрят сообщениями о найденышах в сугробах и мусорных баках.

Любовь женщины и мужчины – одно из сильнейших, прекрасных романтических чувств. Прекрасное чувство, в жертву которому ежедневно приносятся сотни детских жизней…

ТРУСИХА

Таня возненавидела квартирную хозяйку. До этого, прожив на свете девятнадцать лет, она не подозревала, что можно так ненавидеть.

Большеглазка Таня (большеглазка – не фамилия, а примечательная, прелестная деталь лица) приехала в город, поступила в частный театральный колледж, выдержала бешеный конкурс. По слухам, его выпускников расхватывали как горячие пирожки. Колледж существовал на гранты, учёба бесплатная – только найди крышу над головой.

У Тани было много подружек, и эти подружки восхищались, какая Таня милая, покладистая и уступчивая. Таня имела право думать, что они искренни, потому что чувствовала, что она действительно такая: добрая и мягкая, даже чуть робкая, безвольная.

Подружки готовы были поделиться с Таней чем угодно и помочь в чём угодно, вот только не могли изменить Танину жизнь на квартире. Они сами были беспомощны перед этой ужасной житейской проблемой.

Старуха-хозяйка, большая, грузная, передвигалась по комнатам на опухших коротких ногах, как жаба. Ноги стекали в тапки многослойным, многоступенчатым жиром, будто толстые, неопрятно спущенные чулки.

«Жаба! Именно – жаба!» – с ненавистью думала Таня. Она сидела в уголке дивана с поджатыми ногами. И вместо того, чтобы учить теорию, повторяла про себя с отчаянием:

– Господи, отчего я такая несчастная? Все вокруг счастливые, одна я на свете мучаюсь. За что я должна жить с жабой?

Ночью старуха, похожая на громадный холм под стёганым одеялом (голубой атлас с рюшами напоминал убранство гроба), мощно храпела разнообразными голосами. Булькала как бутылочное горлышко, сипела, словно кто-то сдавливал заплывшее жиром горло, сладострастно всхлипывала и постанывала. И тут же стон переходил в утробный вой, жутко обрывался – и снова бутылочное горлышко.

– Не могу, не хочу слышать! Мамочки! – Таня извивалась под одеялом, совала голову под подушку, зажимала уши. Обессилев, садилась, с ненавистью глядела на ритмично вздымающийся и опускающийся холм. Казалось, это вздувшийся труп ожил.

– Сейчас брошу чем-нибудь. Возьму и брошу, чтобы заткнулась. Прямо в глотку.

Злорадно улыбаясь, нашаривала в темноте тапку, с наслаждением целилась… И трусила, и опускала тапку, и начинала плакать. Ей казалось, после этого плача всё лицо у неё покрывалось морщинами.

Весь день потом клевала носиком на лекциях, катастрофически отставала по предметам. Куратор сказал, что Таня ходит под угрозой отчисления. «И хорошенькие глазки не помогут», – добавил многозначительно.

«Покончу с собой, – думала Таня утром. – Напьюсь таблеток и оставлю записку, что из-за жабы. Так и напишу: из-за жабы».

«А ей-то, жабе, что. Найдёт такую же трусиху», – думала она в обед.

В курилке девчонки болтали о своих квартирных хозяйках. Таня завидовала, как они могут весело и беззаботно сплетничать.

– В первый же день моя заявляет: ванна не для тебя: баня за два квартала. Бельё в прачечную. Газ без меня ни-ни. Ключ от квартиры не дам, потеряешь… Это двадцатилетней девке – каково?!

«Счастливые, – прислушиваясь, рассеянно думала Таня. – То есть не то чтобы счастливые, но по сравнению со мной…»

После занятий она отправлялась в библиотеку и сидела до закрытия.

Но в субботу, захлопнув планшет, Таня шла из колледжа прямо домой. По возможности шла медленно. Если встречалась знакомая студентка, Таня налетала, тормошила, тащила в сторону, расспрашивала, уговаривала постоять ещё чуточку. Потом, взглянув на часики, мрачнела и говорила: «Пора, зачёт на той неделе».

– Ты в уме? – удивлялась знакомая. – Сегодня суббота, успеешь подготовиться.

Таня непонятно, грустно улыбалась. По дороге она заходила во все встречные магазины, припоминая: может, ей что докупить на ужин надо? Потом можно будет объяснить Жабе: в очереди стояла. Таня задерживалась у прилавков и с любопытством читала, что сыр стоит триста рублей килограмм, а пучок шпината – тридцать.

Она даже в мебельный и посудный магазин сворачивала. Но, в конце концов, приходила домой.

– Долгонько ты ныне, Татьяна, – отвратительным кротким голосом говорила старуха. Бровастое, усатое подозрительное лицо её, как полагается жабе, было усеяно крупными горошинами бородавок.

«Чтоб ты подохла», – думала Таня. Она с размаху опускалась прямо в пальто на диван и сидела неподвижно, пока Жаба переодевалась в пахнущее старушечьим бельё. Она закидывала дряблые отёчные руки, показывая редкий светлый пух под мышками, со старческим кряхтением неторопливо облачалась в чёрную кофту и складчатую юбку до полу.