Книга Балтиморов

Он открывал банки и протягивал всем по очереди, а потом чокался с нами и пил за наше здоровье.

Я понял, что в Банде было что-то необычное и его это привлекало. Он любил с нами поболтать. Однажды он спросил, чем мы увлекаемся. Мы стали наперебой кричать, что любим спорт, и девушек, и прочее, что приходило в голову. Гиллель упомянул политику, и Патрик обрадовался еще больше.

— Я тоже всегда очень интересовался политикой, — подхватил он. — А еще историей. И литературой. The empty vessel makes the loudest sound.[5]

— Шекспир, — опознал Гиллель.

— Точно, — просиял Невилл. — А откуда ты знаешь?

— Этот чувачок все знает, — гордо отозвался Вуди. — Он у нас гений.

Патрик улыбался; наше присутствие явно доставляло ему удовольствие.

— Отличные вы мальчишки, — сказал он. — Родители небось вами гордятся.

— Мои родители — мудаки, — любезно пояснил Вуди.

— Ага, — подтвердил Гиллель. — Я даже одалживаю ему своих.

Невилл как-то странно взглянул на нас, а потом рассмеялся:

— Нет, вы правда отличные парни! Еще пива?

В «Раю» нам было хорошо и уютно. Вскоре мы уже околачивались там не только целыми днями, но и по вечерам. Но я быстро почувствавал, что присутствие в Банде Гольдманов Александры мешало нам, Вуди, Гиллелю и мне, быть заодно во всем. Мне стоило большого труда держаться от нее на расстоянии: приходилось считаться с Вуди и Гиллелем, у которых взыграли гормоны. Они пожирали ее глазами, и я слишком ревновал, чтобы оставлять их с ней наедине. В бассейне я следил за ними. Смотрел, как они стараются ее рассмешить, смотрел, как Вуди подхватывает ее своими мускулистыми руками и бросает в воду, всматривался в ее глаза, пытаясь понять, не блестят ли они сильнее, когда переводит их на кого-то из кузенов.

С каждым днем моя ревность разгоралась все больше. Я ревновал к Гиллелю, к его обаянию, к его познаниям, к его непринужденности. Я прекрасно видел, как она на него смотрит, как касается его, и сходил с ума.

Первый раз в жизни меня раздражал Вуди: я всегда его очень любил, а теперь, бывало, ненавидел. Когда он, вспотев, стягивал футболку и обнажал свой скульптурный торс, она невольно им любовалась, а иногда даже отвешивала комплименты. Я отлично видел, как она на него смотрит, как касается его, и сходил с ума.

Я стал шпионить за ними. Если кто-то из них отлучался, во мне тут же вспыхивало подозрение. Я воображал себе тайные свидания и бесконечные объятия. По вечерам, когда мы сидели на террасе у Балтиморов и ужинали, дядя Сол спрашивал:

— У вас все в порядке, ребятки? Какие-то вы неразговорчивые.

— Все хорошо, — отвечал кто-нибудь из нас.

— А у Невиллов все нормально? Ничего нового, о чем мне стоило бы знать?

— Все нормально, просто мы устали.

То, что настораживало дядю Сола, было плохо скрываемым напряжением между членами Банды. Впервые за всю нашу совместную жизнь мы все желали такого, что не могли поделить на троих.

21

Тогда, в апреле 2012 года, наводя порядок в бумагах дяди Сола, я все время думал о Банде Гольдманов, она не выходила у меня из головы. Погода стояла на редкость тяжелая и душная. На Флориду навалилась необычная жара, грозы шли чередой.

Однажды, во время очередного ливня, я все-таки решил позвонить Александре. Сидя под козырьком на крыльце, укрывшись от потопа, я вытащил ее записку, которая всегда лежала у меня в заднем кармане, и медленно набрал номер.

Она сняла трубку после третьего гудка:

— Алло!

— Это Маркус.

На секунду повисло молчание. Я не знал, то ли ей неудобно, то ли она рада меня слышать, и чуть было не нажал на отбой. Но тут она сказала:

— Марки, я так рада, что ты позвонил.

— Прости за фото и за весь этот срач. Ты по-прежнему в Лос-Анджелесе?

— Да. А ты? Вернулся в Нью-Йорк? Как-то у тебя там шумно.

— Я все еще во Флориде. То, что ты слышишь, — это шум дождя. Я у дяди. Навожу порядок в доме.

— Что случилось с твоим дядей, Маркус?

— То же, что и со всеми Балтиморами.

Повисла немного неловкая пауза.

— Я не могу долго говорить. Тут Кевин. Он не хочет, чтобы мы созванивались.

— Мы не сделали ничего плохого.

— И да и нет, Марки.

Мне нравилось, когда она называла меня Марки. Это значило, что еще не все потеряно. И именно потому, что не все потеряно, это и было плохо. Она сказала:

— Я сумела подвести черту под нашими отношениями. Снова обрела равновесие. А теперь опять все неясно. Не надо со мной так, Марки. Не надо так, если ты в нас не веришь.

— Я всегда в нас верил.

Она не ответила.

Дождь полил с удвоенной силой. Мы молчали, но не вешали трубку. Я растянулся на скамейке у стены дома и снова почувствовал себя подростком из Монклера, лежащим в постели с трубкой проводного телефона в руках; она тоже лежит в своей постели в Нью-Йорке, и мы говорим, и наш разговор будет длиться, наверно, не один час.

Хэмптоны, штат Нью-Йорк, 1997 год

Тем летом Патрик Невилл безусловно повлиял на наш выбор университета. Он несколько раз заводил с нами разговор об университете Мэдисона, где преподавал сам.