Книга Бекерсона

Между тем отношения, связывавшие обе стороны, становились все более тесными. Он не только во все возрастающей степени и по всем параметрам выстраивал их в направлении центра, реально исходя из факта их наличия и концентрации влияния, которое ощущал и воспринимал повсюду. Он всегда реально сознавал, что его телодвижения живо фиксируются ими с противоположной стороны, поэтому если он не реагировал сразу и не добивался результата, об этом им было всегда доподлинно известно. Иногда его предостерегали и даже порицали, например, игнорируя его действия. Тогда в нем сформировалось убеждение, что они стараются повлиять и на его материальное положение, облегчив получение им заказов и как бы компенсируя невыплаченные гонорары. Нет, не впрямую, не путем откровенно циничной передачи денег наличными, не это он хотел сказать. Они просто-напросто проявляли о нем заботу, и он был уверен, что тем или иным завуалированным способом они воздействуют на его положение. Так, в начале января ему позвонили из литературного отдела одной мюнхенской газеты и поинтересовались, пристроил ли он уже куда-нибудь свою статью о паразитах. Видимо, им стало известно о его работе над этим материалом. Интересно, каким образом до редакции дошла эта информация? От кого только, если не через них, ведь они беспрепятственно были вхожи к нему.

Он был вынужден проявлять заботу о них, выслеживать их, изучать их поведение, набираться опыта в восприятии самых незначительных на первый взгляд признаков, воспринимать меняющиеся обстоятельства. Конечно, и они не были свободны от ошибок. Ему вспомнилось, как однажды, придя домой, он ощутил в собственной квартире странный запах, говоривший о физическом присутствии здесь чужого человека, который скорее всего находился в состоянии стресса. В другой раз он обнаружил в своей квартире записку, можно сказать, памятный листок, на который был нанесен ряд цифр. Это был телефонный номер одного книжного магазина, так что след в итоге оказался бесполезным. Со временем между ними завязался некий неравный диалог, в котором обе стороны более или менее внятно обозначили свои взгляды. Как уже было сказано ранее, они предостерегали или отговаривали его от чего-то. В иных случаях они проявляли большее понимание, из-за чего порой ему казалось, что хоть он не видел и не слышал ни намека на улыбку, тем не менее как бы воспринимал колебание воздуха, словно они давали ему понять: ты нас испытывай, бросай нам вызов! Пробуй нас перехитрить! Порой у него было ощущение, словно они только и ждали: он последует за ними, отправится на их поиски, станет их отслеживать, будто это входило в их планы, и что в их затаенной злобе по данному поводу присутствовал еще элемент кокетства.

У него зародилось еще одно предположение. Эту активность противоположной стороны, эти сориентированные и спланированные цели-мишени или то, что он воспринял как их улыбку, то есть, собственно говоря, интимные элементы их взаимоотношений, он стал воспринимать (а может, еще не стал) как эмансипацию, порождение, выделение и вычленение, короче говоря, как выявление признаков человека, как его исключительную концентрацию, жизнепроявление которого в определенной степени выразилось в этом деле или, как говорится в пословице, в его душе и теле. И план, и запланированность — все это уже ощущалось, уже наличествовало, это средоточие элементов личности Левинсона — целенаправленный, сбалансированный дьявольский план, и самые совершенные планы.

Об объекте планирования он знал и размышлял уже тогда, ведь с приближением этого процесса они оставались открытыми. Таким образом, он уже был близок к тому, чтобы признать некое дружеское соучастие, которое, с одной стороны, было ему в тягость, а с другой — даже льстило его самолюбию. Такая раздвоенность, к сожалению, не позволила ему отнестись к своему визави с должной серьезностью.