Книга Бекерсона

Когда она пришла, случилось небольшое происшествие: раздавшийся едва слышный сигнал тревоги заставил его поволноваться. Дело в том, что входная дверь оказалась запертой на ключ. Бедная Лючия перепугалась, решив, что его нет дома… Нет, он был внутри, а ключ повернул в замке лишь безопасности ради, наверное, поскольку находился в чужой квартире. Когда все выяснилось, Лючия улыбнулась и успокоилась. Сбросив пальто, она прошла в кухню, потому что купила кое-что из продуктов. Когда он стал к ней немного приставать, Лючия оттолкнула его от себя. За ужином при свечах они пили и разговаривали о том, как прошел день для нее и для него. Беседа в нейтральных тонах, как пристало старым добрым знакомым. И лишь потом, когда все убрали со стола, в их глазах засветилась прежняя чувственность, как мостик к возобновлению того, что было между ними. И тут он снова ощутил дистанцию и напряженность.

Потом она встала и вышла из комнаты. На некоторое время в маленькой квартире воцарилось молчание. Чуть позже он заговорил о книге, книге Кремера, которую увидел здесь у нее. Поинтересовался, читала ли она уже эту книгу? Вдруг ему все стало ясно — понятно по взгляду, что с ним, с Кремером, она была знакома и, возможно, имела какие-то отношения.

Он спросил ее и об этом. После короткого раздумья она сказала, что это совсем не важно, все давно в прошлом и даже воспоминания почти стерлись. Правда, заметила, кое-что действительно было — почему? — да просто это было прекрасно! Нет, с той поры уже ничего не осталось. Заклиная все, что было в прошлом, она слишком уж рьяно оправдывалась, а он делал вид, что не понимает, и продолжал ее мучить своими вопросами о ревности и подозрениях, пока они снова не слились в объятиях в теплой, погрузившейся в темноту квартире. Свет в комнату попадал лишь от наружного уличного освещения. На этот раз она была еще мягче, может быть, под впечатлением произошедшего спора — этого первого спора, который всегда был самым скверным, — еще податливее, а он еще более отстраненно наблюдал за тем, как она буквально теснила его, давила, словно сама попала в беду, как в отчаянии обвивала его руками, прижимаясь к нему щекой, залитой слезами. Но когда он тихо спросил ее, почему она сейчас плачет — почему же ты плачешь? — ответа не последовало. Вскоре после этого он ощутил такую бесконечную скуку, такое вдруг нахлынувшее на него отвращение, что был готов встать и уйти.

Наблюдая за тем, как он одевается, она очень спокойно и сосредоточенно спросила, вернется ли он к ней: ты вернешься? Он не ответил утвердительно, лишь продолжал молча одеваться.

Очень бледная и спокойная, но все-таки чуточку жалкая, она стояла перед ним в ночной рубашке, стараясь поймать пучком своих волос его взгляд. Ему требовалось отвести душу, требовалось пространство! Вначале надо было поспать дома у себя, как он сказал: у него есть работа, сейчас для него это важно; затем она, сохраняя спокойствие, заметила, что он в любое время может к ней вернуться; пусть помнит об этом и пусть оставит себе ключ.

Затем он, облегченно вздохнув и придя в себя, словно освободившись (только вот уместно спросить — от чего?), отправился по ночным улицам, прочь, только прочь отсюда, снова прочь! Неподалеку от вокзала он погрузился в другую жизнь, в ночную жизнь дна, в эрзац-среду тех, к кому он подсел, в случайное обиталище людей, похожих на муравьев. При этом он подумал о каком-то возмещении, поверив вдруг в то, что все так или иначе устроится должным образом. Какой-то завсегдатай ночлежки в четыре часа утра рассказывал о своей пропащей жизни, состоявшей не столько из традиционных очевидных, сколько из недавних фактов. Странный, набивавшийся ему в друзья, судя по всему, безвольный тип, который распространялся на тему о пытках, кандалах и кнуте и который, если он его правильно понял, с этими атрибутами являлся к желающим по месту их жительства и за деньги устраивал им наказание, причем однажды уже был случай, но не в связи с ним, когда некто, как он выразился, перешел границу. Правда, было неясно, чем закончится этот разговор, поэтому он, Левинсон, решил поберечься и при первом удобном случае покинул своего свежеиспеченного знакомого… Если этот рассказ имел своей целью добиться его, Левинсона, дружеского расположения и сочувствия, то в итоге он вызвал в нем скорее озноб, натуральный в силу биологической сущности, просто космический холод, словно сознавая, что в окружающем пространстве жутко холодно, что за пределами несущих тепло слоев атмосферы жизнь невозможна, что там царят тишина и безвоздушное пространство, повернутость или пустота, на фоне которых поражавшее своей свежестью звездное зимнее небо Гамбурга казалось прямо-таки близким и родным.