Книга бытия

Я снова вернулся к мыслям о литературе, написал большой кусок повести «Пионеры» и начало давно вымечтанного романа о Варламове. Но какими бы сильными ни были страницы, повествующие о том, как голодала моя страна, проблему моего личного голода они решить не могли. К тому же до первого появления в печати моей писанины оставалось двадцать с лишним лет (я, конечно, этого не знал — и все же…), а есть хотелось уже сегодня.

Экклезиаст утверждал, что за временем разбрасывания камней приходит время их собирать. Я решил подойти к этой проблеме с другой стороны. За моими плечами были пять лет усердного собирания книг — пришла пора отделываться от собранного. Я зачастил в комиссионные магазины.

На продажу были предназначены самые дорогие книги. Не для меня дорогие, разумеется (эти я оставлял) — дензначно. Роскошные издания Брокгауза, полные собрания великолепно иллюстрированных сочинений Шекспира, Шиллера, Пушкина, обоих Толстых. Я расставался с ними без особой боли — на моих полках стояли те же самые стихи, пьесы и романы, просто изданные куда скромней. Я, конечно, был усердным книголюбом — но отнюдь не библиофилом, я читал книги, а не любовался ими. Ни редкость издания, ни роскошь оформления меня не покоряли — только содержание.

Ко времени перехода на книжную диету у меня дома собралось больше двух тысяч томов. Моя библиотека похудела на несколько сотен из них — и тем спасла от отощания своего хозяина. Я, конечно, не наедался — но и не голодал. Малярия изнуряла меня гораздо больше.

Позже я убедился, что первооткрывателем не был. Мой лучший редактор, умнейший и милейший Федор Маркович Левин (до войны — создатель издательства «Советский писатель», член партии с 1918 года), в конце сороковых был объявлен чуть ли не главарем космополитов без роду и племени (иными словами — интеллигентных евреев-гуманитариев). Больше трех лет он ходил в безработных, его семья существовала благодаря обширной (не чета моей!) библиотеке. И многие из тех, которые публично клеймили и позорили Федора Марковича, тайком пробирались в букинистический магазин, куда он сдавал свои сокровища, чтобы попользоваться от его безысходности.

Помню еще один драматичный случай «книжного существования».

Это было в сентябре 1948 года. После освобождения я приехал в Москву и встретился со своим норильским другом Виктором Красовским (он тоже недавно освободился), в прошлом — юным любимцем Бухарина, в будущем — многолетним (до самой смерти Алексея Николаевича Косыгина) консультантом предсовмина по экономическим вопросам. Мы шли мимо Ильинских ворот, когда к Виктору кинулась высокая худая женщина. В руках у нее была авоська с кипой книг. Не выпуская ее, женщина обнимала и целовала Виктора и радостно твердила: «Витя, ты! Живой, здоровый! А мы все думали, что тебя разменяли[153] — ведь никаких известий!» Виктор отвечал, что работает в Норильске, а не писал потому, что тем, кто остался на воле, такая переписка могла грозить неприятностями.

Я отошел в сторону, чтобы не мешать. Впрочем, они говорили так громко, что я слышал каждое слово.

— А ты что делаешь? — спросил Виктор.

— А что мне делать? — ответила женщина. — На работу меня нигде не берут, не та фигура. Постепенно распродаю папину библиотеку. Ты помнишь, наверное, как он ей гордился. Сейчас иду в букинистический магазин, он недалеко от моего дома. — Она показала на известный всей Москве книжный магазин у Ильинки, за технологическим музеем. — Денег от сегодняшней продажи хватит на неделю. Уже не один год так живу.

/Пропущенная иллюстрация: С. Снегов, 1949 г./

— И долго это продлится?

— Остатков папиной библиотеки хватит на пару лет. А дальше — как получится.

Они снова расцеловались и попрощались. Мы пошли вниз к площади Ногина. Виктор долго молчал. Я осторожно спросил:

— Виктор, кто эта женщина?

Мне показалось, что он ответил невпопад:

— Как называется эта площадь, Сергей?

— Площадь Ногина, — ответил я, удивляясь этому вопросу, странному для коренного москвича.

— А эта женщина — дочь Ногина, — грустно сказал Виктор.

21

В последние дни 1934-го бурно финишировали наши отношения с Норой.

Мои неудачи сблизили нас еще больше. Временами мне казалось, что Нору они огорчают сильней, чем меня. Она не утешала меня, только мучилась — так что это мне приходилось ее утешать. Мне было не до смеха — но я смеялся, когда мы оставались наедине (это ее хоть чуть-чуть отвлекало). Я убеждал ее, что тучи вскоре рассеются. Впрочем, это относилось только к работе. Был еще один грозный и настоятельный вопрос — и он не имел отношения к моим служебным неприятностям: что будет с нами?

Нора не требовала ответа. Но я ежедневно задавал этот вопрос себе. Я уже знал, что впервые в жизни так сильно, так страстно, так горько влюбился — и решительно не понимал, что делать дальше. Об этом же спрашивала себя и Нора — и отвечала сама, не советуясь со мной и не прося моего согласия. Как-то я сказал:

— Мы с тобой давно не говорили о Вове. Он что, вернулся из своего задержавшегося рейса?

Она спокойно ответила: