Книга для ПРОчтения

Невзирая на то что я прекрасно знаю и эту сталь в голосе, и эти не терпящие возражения интонации, и уж тем более замечательное слово «хрень», никакого другого выхода, кроме как «нагло соврать», у меня не остается. Поэтому я тут же надеваю свою самую гадливую улыбку за нумером пять, значащуюся как «улыбка добрая», делаю самые удивленные глаза из всех возможных и развожу ручками как ярмарочный паяц.

— И кто же научил тебя таким некрасивым словам, Тимоша? — елейно спрашиваю я, попутно обводя толпу взглядом нумер десять, означающим «И как вы могли такое подумать, гады!».

— Мамочка, ну ты же вчера папе сказала: «Поставь на место эту хлень, что ты ее схватил, как дулак», — немедленно отвечает мне Ф. и тоже смотрит на толпу. К сожалению, десять взглядов Фасолик еще пока не нажил, и поэтому у него в запасе есть только один-единственный взгляд, означающий «Да-да, это именно то, что вы подумали! А чему еще может научить эта ногастая сволочь?»

Этот смех я запомню надолго. Единственное утешение — стервец остался без макарошек по-флотски, потому что консерву мы так и не купили.

Но самое мое любимое — про «не переть на рожон». Вообще я могу сказать, при каких условиях я могу на него не напирать. Правильно, нечего мне этого самого рожна показывать! Я, как друг степей калмык, чрезвычайно не люблю препятствий взору и прочих столбушков: или «написаю под», или снесу — уж извиняйте. И ребенок у меня такой же. Давеча тут, опять же с Тимкой, сцену наблюдала. Вам смешно не будет, потому что это прочувствовать надо, а вот я смеялась до слез отчего-то.

Дача. Кухня. Мама варит суп из щавеля в огромной кастрюле на крохотулечной плитке. В уголке за столом сидит Ф., размазывает кусок картошки по клеенке и вообще откровенно скучает.

— Суп готов, — говорит мама и снимает крышку с кастрюли. — Ты вот только эту крышку трогать не смей! Она очень горячая! — обращается она к Ф.

А я в стороне сижу, и как-то так получается, что невольно за ними наблюдаю, причем с хорошим углом обзора, то есть в отличие от мамы, которая видит часть Ф. «над столом», я прекрасно вижу его часть «под столом».

И вот, значит, говорит она про то, что крышка горячая, и на дитенка не смотрит совершенно. А меж тем зрелище открывается прелюбопытное. Еще минуту назад скучающая и лишенная тяги к жизни моська вдруг так как-то вся оживает, сосредоточивается и зажигается нехорошим румянцем. Из растекшегося по столу малыша он превращается в нечто пружинистое, стремительное, вот-вот готовое выстрелить.

Из любопытства бросаю взгляд под стол — и едва не умираю от смеха. Правая Фасолькина ручонка сжата в кулачок, и из этого самого кулачка периодически выбивается указательный палец. Палец дергается туда-сюда, как будто кого-то манит. Бык-бык-бык-бык — палец высунулся, бык-бык-бык-бык — палец убрался. О да, маленький паршивец решает, ткнуть пальцем в горячее или не ткнуть, — причем едва мама смотрит в сторону, как палец высовывается, а когда она вновь поворачивается к столу — убирается. И при этом выражение лица сменяется от решительного до задумчивого, и наоборот. Наконец мама делает несколько шагов в коридор, бросая ребенку последнее: «Не вздумай ее трогать! Не смей! Отшлепаю!» В ту же секунду Ф. взвивается над столом, тыкает этим самым пальцем в крышку и взвывает. Зареванного, его уносят жалеть и ругать.

Безусловно, я знала, что сильного ожога не будет, — в противном случае я бы его, конечно, поймала. Но Боже ж мой, как это было знакомо и как это было по-нашему, по-катечкински! Нам нельзя говорить «нельзя» более одного раза. Или из вредности, или из любопытства, или просто от скуки — но мы ведь сделаем.

Впрочем, совесть с мудростью давно не за диваном, а вовсе даже выкинутые. И впереди такая тьма горячих крышек…

Про сокровенное

Миленькие маленькие детские открытия вдруг да и выдерут тебя из обычной жизни, выдернут, выволокут и понесут, чтобы поставить на самом краю практически Дантовой бездны, одинокого, сомневающегося и совершенно не понимающего, «и на что мне все это теперь, и за что». Если записать в одно предложение, то получится высокопарно — «секс, дети и смерть», будто бы белые буквы красного транспаранта невесть откуда взявшейся демонстрации. А если по отдельности — то ничего, местами даже смешно.