— Я счастлива в семейной жизни («Привет, обабившаяся клуша»).
— У меня офигенная карьера («Синий чулок, у которого ни фига нет, кроме работы»).
— Я пишу книжки — снимаю фильмы — вышиваю крестиком («Я всегда знал, что ты чокнутая, просто с возрастом это начало прогрессировать!).
— Я счастлив в семейной жизни («При мне ты терял сознание от слова «ребенок»).
— У меня офигенная карьера («Правильно, ты три года не покупал мне сникерсы, а потом послал меня подальше и заработал на загородный дом, чтобы твоей нонешней пассии икалось кровавою икотою»).
— Я пишу книжки — снимаю фильмы — вышиваю крестиком («Я всегда знала, что у него талант»).
И так далее и тому подобное.
Существуют еще варианты hard, как-то: личные встречи и ностальгические гульки под окнами. Про встречи писать не буду — тут уж слишком все индивидуально. А вот с гульками забавно. Помнится, еще лет пять назад меня запросто могло занести в Бутово, с тем чтобы посмотреть на те шторы, которые я вешала шесть лет назад. И уж такая жизненная несправедливость виделась мне в этих шторах — словами не передать. Ничего, отпустило. Правда, для этого пришлось понять, что там, за шторами, ничего не изменилось, и вообще объективно вспомнить, как именно мне там было. Подсушить труп, угу. Теперь извлекаю бережно и осторожно и только в самых крайних случаях, вроде паршивой погоды и прочих меланхолий.
А вообще в принципе понятно, откуда ноги. Расставание — это как взять побольше воздуха, безвольно лечь на дно и лежать там, пуская пузыри. Лежать до тех пор, пока в легких не останется той самой малости, которая позволит тебе всплыть. И всплывешь, безусловно, от чуйствс не издыхают, а только привкус ила во рту все равно останется, как ни крути. И каждый раз, переворачивая шкаф со скелетами, именно этот самый привкус позволит им оживать. Нельзя же забыть тех, кто толкал тебя на дно, пусть даже и невольно. Отсюда и беды.
Ну их в задницу, этих бывших!
Валентайн
Хотите, открою страшную катечкинскую тайну?
Ща, на самый высокий стульчик залезу… Уф… залезла.
Я влюбленных ненавижу! Ненавижу той самой ненавистью, которая жгучая и едкая, и, вероятно, черная, ненавистью непроходящей и изъедающей.
Девочка в розовом халатике, бойся электричества, ибо я уже чую, как ты пишешь мне: «Это зависть». Прыщавый мальчик в драных джинсиках, «недотрах» — это твое астральное имя, поэтому оставь его при себе. Прочим любителям петтинга в метрополитене советую хлебнуть брома перед развитием мысли и направить свою энергию на поиск съемной хаты в Бибиреве.
Потому что мне есть что сказать.
Первый и самый, самый главный постулат, вызывающий у меня судороги, заключается в том, что влюбленных нужно принимать такими, какие есть, закрывая глаза на вытекающие последствия.
«Это Вася, у него рак мозга».
«Это Егор, ему полтора года, и он писается в гостиной».
«Это Петя, он влюблен в Машу. На лужу в гостиной не обижаться, мозг — как у Васи, рефлексы — как у Егора, когда все это кончится — черт-его-знает».
Понятия не имею, почему совершенно здоровые люди, на которых можно вспахивать поля и выкорчевывать перелески, вдруг обретают некий особый статус, позволяющий им выделываться сверх меры. Точнее, прекрасно понимаю. Знаете, почему?
Потому что у влюбленных нет средних состояний. Все, что происходит в их жизни, непременно становится крайностью с приставкой «очень». Им или очень хорошо, или очень хреново, причем совершенно все равно, второе или первое, потому что выслушивать рассказ о том, какой Леша офигительный, так же тоскливо, как обсуждать Лешину козлиную сущность. Вот вам совет от Катечкиной: слушайте молча и советами не рассыпайтесь. Даже если сегодня Леша макнул ее башкой в унитаз и выставил голую на лестничную клетку, послезавтра они помирятся, а вы обретете статус врага народа, змеиным языком своим порушившего прекрасное. Ни в коем случае не ведитесь на это хитренькое «А что мне теперь делать?». Они отлично знают, как им поступить, а все вопросы — это просто поиск подходящей кандидатуры для последующего сваливания грехов.