Книга для таких, как я

Впрочем, в девяностые годы ирония начала утрачивать былую актуальность. По мере того как пространство (в том числе культурное) перестало быть абсолютно тоталитарным, ирония перестала быть абсолютно необходимой. Будучи одной из непременных составляющих постмодернистского дискурса, ирония все еще присутствует в работах некоторых современных художников, однако самые яркие персонажи российской художественной сцены девяностых годов предпочли традиционной иронической насмешке над тем, кто так действительно думает, куда более прямолинейные и зачастую агрессивные интонации.

К

39. «Кабаков»

Фамилия «Кабаков» не зря заключена в кавычки. Биографии художника Ильи Иосифовича Кабакова здесь не будет; списка заслуг, перечней выставок и публикаций – тоже. Потому что речь идет не о живом человеке, а об одном из фундаментальных мифов современной русской художественной сцены.

На страничке Ильи Кабакова в интернете среди немногочисленных ссылок есть одна забавная надпись: «А здесь фотография Ильи Кабакова для фанов, которых у него, видимо, никогда не будет». Какие уж тут фаны! Образ Ильи Кабакова совершенно не подходит для исполнения роли «самого известного в мире русского художника», каковым он де-факто является. Кабаков по природе своей не может быть знаменитостью, «поп-идолом», «суперзвездой» – разве что Вебер соответствующую рок-оперу напишет… да ведь не напишет!

Да, «фаны» тут были бы неуместны, зато Кабаков оставил в России множество настоящих адептов и прозелитов. Московский критик Андрей Ковалев в свое время написал остроумную статью, подвергающую сомнению сам факт существования Кабакова и, таким образом, заколотил в податливую стену русской актуальной культуры последний из великого множества гвоздей, на которых держится мемориальная табличка, свидетельствующая о практически божественной природе Кабакова: каждой уважающей себя религии необходимы атеисты.

Кабаков – не просто живая легенда, но почти сказочный персонаж, «Гудвин Великий и Ужасный» и «Золушка» в одном лице.

Кабаковское «главное»: «Ужас», «Голоса», «ЖЭК», «Запад», «Пустота», «Мусор», «Бегство». Этот перечень заставляет думать, что Кабаков вольно или невольно стал транслятором общего, коллективного подсознания советского человека, вместив в себя разом и обыденность, и хтонические страхи, и мистическую надежду.

Кабаковых при всем при том всегда как бы два – с какой стороны ни посмотреть.

Сначала было два «советских» Кабакова: успешный и трудолюбивый художник-график, оформивший тьму-тьмущую детских книжек, и концептуалист Илья Кабаков, создававший знаменитые «кабаковские» графические серии, подобия агитационных стендов и первые инсталляции. Мне, кстати, почему-то больше всех запомнилась не самая известная его серия под общим названием «Летают», фрагмент которой был когда-то опубликован в журнале «А-Я». Там все персонажи действительно просто летали над городом – ничего больше. Из всех известных мне работ Кабакова эта – единственная сулящая то ли «невыносимую легкость бытия», то ли просто «свет в конце тоннеля». Обычно Кабаков куда безжалостней.

Потом Кабаков уехал на Запад (или же «Запад взял к себе Кабакова»), и их снова стало два: мгновенно канонизированный, «былой», «московский» Кабаков, который «сказал то, написал это, обозначил то-то так-то, а это так и вовсе вот так», – и «западный» Кабаков, стахановскими методами производящий одну грандиозную инсталляцию за другой на радость западным критикам и кураторам. В этих инсталляциях былые кошмары материализуются, превращаются в безопасную, но тягостную микрореальность, приобретают объем и наполняются особенной разновидностью жизни – критик Светлана Бойм, описывая его последние работы, даже изобрела изящный термин «тактильный концептуализм».

А потом Кабаков опубликовал книжку «60–70-е… Записки о неофициальной жизни в Москве», и Кабаковых еще раз стало двое: есть Кабаков, о котором рассказывают, и есть Кабаков, который рассказывает сам.