Книга Длинного Солнца

Я родился у бедных, но честных родителей, их последний, пятый, ребенок. Поженившись, они торжественно поклялись Ехидне, что подарят бессмертным богам авгура или сивиллу, самый спелый плод их союза и самое совершенное из всех благодарственных приношений. О своих старших братьях и сестрах я не скажу ничего. Ничего, за исключением того, что от них ничего нельзя было ожидать. Во всех четырех было не больше благочестия, чем в тех четырех ужасных тварях, с которыми ты, сын мой, напал на нас. Я родился спустя семь лет после моего самого младшего брата, Бедра. К восхищению родителей, к которому я приглашаю тебя присоединиться, каждые прошедшие дни, недели, месяцы и годы демонстрировали все более ясно мою склонность к жизни, наполненной святым созерцанием, поклонением и ритуалом и далекой от докучливых крайностей, которые так волнуют большинство людей. Схола, если я могу так выразиться, приняла меня с распростертыми объятиями. Ее пыл был не меньше того, с которым я, в свою очередь, бросился в нее. Я был праведным и умным, сочетание, которое встречается не слишком часто. Благодаря этому я добился дружбы более старших людей, вкусы которых очень походили на мои; и они делали все возможное для того, чтобы я мог следовать своему призванию.

Мне сообщили, и ты можешь себе представить мой восторг, мою радость, что сам коадъютор согласился сделать меня своим протонотарием. Я с жаром стал выполнять свои обязанности — составлять черновики документов, резюмировать письма и сообщения, ставить печати, подшивать документы в папки, искать документы в папках, управлять календарем его встреч и выполнять еще сотни подобных дел.

Наковальня замолчал.

— Клянусь Фелксиопой, я могу проспать неделю, — наконец нарушила молчание Синель. Она оперлась спиной о стену туннеля и закрыла глаза.

— Где Гаг? — требовательно каркнул Орев, но никто не обратил на него ни малейшего внимания.

— Мы все истощены, дочь моя. И я не меньше, чем ты, и, возможно, по более веским причинам: мои ноги короче твоих, я лет на десять старше тебя и не так хорошо упитан.

— Я вообще совершенно не упитанная, патера. — Синель не открыла глаза. — Как и мы все. Уже давно у меня во рту не было ничего, кроме воды.

— Дочь моя, когда мы плыли на этой ужасной рыбацкой лодке, ты присваивала себе ту еду, которую хотела, и все, что хотела. Ты оставляла Гагарке, Плотве и даже мне, помазанному авгуру, только жалкие огрызки, которыми пренебрегла сама. Но об этом ты забыла, или скажешь, что забыла. Хотел бы я тоже об этом забыть.

— Рыба голов?

Синель, не открывая глаз, пожала плечами:

— Ладно, патера, я извиняюсь. Не думаю, что мы найдем здесь какую-нибудь еду, но если все-таки найдем или вернемся домой, первый кусок — твой, я разрешаю.

— Я откажусь, дочь моя. В этом-то суть того, чего я пытаюсь добиться. Как я уже сказал, я стал протонотарием Его Высокопреосвященства. Вошел во Дворец Пролокьютора, и не как охваченный благоговейным страхом посетитель, но как его обитатель. Каждое утро я приносил в жертву неоперившегося голубя в Личной часовне под приемным залом, распевая молитвы пустым креслам. После чего, за завтраком, наслаждался вкусом этой же птицы. Каждый месяц я исповедовал патеру Быка, протонотария Его Святейшества, а он — меня. Таков был круг моих обязанностей, как авгура.

Но время от времени Его Высокопреосвященство поручал мне задания, которые, как он чувствовал — или делал вид, что чувствовал, — слишком трудны для мальчика. Одно из них, как ты знаешь, привело меня в эту несчастную деревушку, Лимну. Я должен был найти тебя, дочь моя, и, к несчастью, нашел. Твоя жизнь, я полагаю, была... я не скажу, что наполнена приключениями, но бурной. Верно?

— Сплошные ухабы, — согласилась Синель.