Книга Дока

– Пойдем, Клемс, обедать. И греться. Выходим с торжища вон в ту сторону, за углом неплохое местечко. Мясо там жарят годно и алкоголь выше среднего. Я тебе там расскажу.

Мясо жарили и вправду годно, хрусткая корочка снаружи, вредная и невыносимо соблазнительная, сочная мякоть внутри – опасная, будоражащая самые хищные инстинкты. Клемс рассмотрел еду очень внимательно – и переключился на вино. Затем отставил в сторону полный стакан.

– Давай я сам сначала скажу.

– Ну, так, – согласился Док.

– Я не знаю, что это за слоны такие. Но ты, во-первых, позаботился о том, чтобы покупать их на чужие деньги. Во-вторых, брал только сам и только из рук продавцов. И в-третьих… Что же было в-третьих? Ускользнуло. Но ты взял трех слонов и точка. И проснулся. Всё так?

– Всё так, Клемс. Точно так. В-третьих было то, что мы с тобой не первый год этим занимаемся. Помнишь?

– Не первый? А… какой?

– Еще не десятый, но близко к тому. Каждый год. Три слона. Я покупаю. За твои деньги. Они пытаются удрать. Я не даю. Вспомни, Клемс.

Клемс молчал, тяжело и несдвигаемо глядя Доку в глаза.

– Девять лет?

– Около того.

– Вот так каждый год – ты покупаешь слонов? А я не помню? Да ну, бред. Или нет… Док. Ты ведь – Док. Я бы в такую чушь ни за что не поверил. И память у меня… Ну, ты сам знаешь, проверяют регулярно, мы с тобой, Док, как ломы железные, в нас ломаться нечему. Нет, Док, я бы не поверил. Только вот, если ты это говоришь, значит, так и есть, Док. Я это знаю. Так что, выходит, всё так и есть. И… для чего всё это?

– Всё просто, Клемс, всё просто. Мы собрали стадо слонов. Так?

– И что это значит?

– Ничего не значит. Ничего.

– А…

– Раньше не значило. Но когда мы девять лет год за годом на предрождественской ярмарке покупаем каждый раз по три слона… Ты вспомни… Вспомни, если можешь. Первые были тихие, бессмысленные. Никто никуда не убегал, не вырывался, не вывертывался. А теперь? Видишь, да?

Док вытащил из-за пазухи по одному, очень аккуратно, всех троих: розового, желтого, голубого. И продолжил вынимать, как фокусник, из-за пазухи, из карманов, из рукавов: белого в пупырышках, золотого, черного в красный горох, изумрудно-зеленого в стразах, ярко-фиолетового… стеклянных, пластиковых, бисерных, из толстого картона. Общего в них было только одно: все они были созданы для того, чтобы украшать праздничную елку. Об этом говорил их размер – величиной с крупный елочный шар, – и на спине маленькая петелька с продетой нитью.

Док доставал и расставлял их на столе с величайшей аккуратностью. Стол поскрипывал и как будто даже прогибался под их тяжестью, и Клемс опять заподозрил отчаянное нарушение очевидных физических законов. Воздух над столом как будто выгнулся и слегка гудел. Или… уже не слегка.

– Что это? – спросил Клемс, невольно подаваясь назад.

– Это стадо слонов, Клемс, – Док, напротив, пригнулся к столу и говорил почти шепотом. – Это оно. Двадцать семь голов. Ты представляешь, что такое двадцать семь слоновьих голов?

– А зачем… нам?

– Видишь ли, Клемс, когда ты умер…

– Я… Что ты сказал, Док?

– Когда тебя ранили в Климпо… И мы не донесли тебя до базы, потому что ты… Потому что ты умер, Клемс, потому что ты, черт тебя дери, умер у меня на руках, и я чувствовал твой чертов последний вздох, и с тех пор… Я не мог дышать, Клемс. Я не мог дышать.

Стол ощутимо подрагивал, вибрация передавалась полу. Клемс чувствовал, что стул под ним кренится.

– Я умер, Док?

Он хотел сказать: ты сошел с ума. Хотел: ты псих, Док, я же сижу и говорю с тобой, как я могу быть мертвым?

Но он не мог ничего такого сказать, потому что глупо было спорить с Доком. От правды не отвертишься, не отмашешься, хоть что себе думай. Правда проходит дрожью по мускулам, гулом в костях, скручивает позвоночник во все стороны разом. В глотке высыхает, и воздух скрипит на зубах. Девять лет?

– Ты не мог сам себя вытаскивать, поэтому покупал я. На твои деньги, потому что для тебя.

– Откуда ты знаешь, что надо именно так?

– Я не знаю. Я сам придумал.

– Ты придумал? Зачем?

– Ты умер, Клемс. Знаешь, что это значит?

– Я не могу прикоснуться к тебе… – растерянно сказал Клемс. – Как я не замечал? Девять, ты сказал?

– Девять, сердце мое. И этот был последний.

– Почему?

– Помнишь, в Климпо, когда взбесились слоны? Разметали деревню в хлам… Стены – как картонки… Девять лет. Двадцать семь слонов, Клемс. Двадцать семь. Стена между нами? Ей конец.

Слоны трубили. Золотые и серебряные, бархатные и бисерные, стеклянные, выточенные из дерева, сшитые из лоскутков, с башенками и погонщиками, в нарядных попонах, с кистями и помпонами, с позолоченными бивнями, в горошек и в клетку, в полоску и в цветочек, с поднятыми к потолку хоботами, они трубили звонче всех труб, глубже всех голосов преисподней.

– Я не знал, что делать. Я просто не мог ничего не делать, Клемс, и не знал, что.

– Неправда, Док, – сказал Клемс убежденно. – Ты всегда знаешь, что делать. Ты – Док.