Книга формы и пустоты

– Нет, – сказала она. – Над ним нужно еще много работать…

– Но ты ведь умеешь читать и писать?

Кими кивнула.

– К тому же ты трудяга. Педантичная. Как думаешь, ты перфекционистка? Есть в тебе сильная потребность доводить начатое дело до конца?

Кими снова кивнула, на этот раз несколько более уверенно.

– Отлично! – сказала Айкон, взяла чайник и еще раз наполнила чашку Кими. – У меня как раз есть для тебя работа. Мне хочется, чтобы ты занялась письмами зарубежных читателей и аккаунтами в социальных сетях, а потом предлагаю поехать в качестве моего помощника и переводчика в книжный тур по США. Что ты об этом думаешь?

Кими поставила чашку и поклонилась.

– Для меня это большая честь, но я не смогу выполнить эту работу…

– Конечно, – кивнула Айкон. – Эта работа невыполнима. У тебя не будет времени быть педантичной. Вот почему она идеально тебе подходит. Ты никогда не закончишь. Жизнь будет продолжаться. Ты излечишься от своего перфекционизма в мгновение ока!

Кими показалось, что она услышала нотку смеха в твердом голосе наставницы.

– Хорошо, – согласилась она. – Я постараюсь.

– Но, пожалуйста, не старайся слишком сильно. Тебе нужно беречь сердце.

Кими посмотрела на имена, которые она записала в блокнот.

– Должна ли я отвечать на электронные письма? И в Твиттере?

– Будда сказал, что отвечать на электронную почту и Твиттер – все равно что подметать песок на берегу Ганга.

– Так сказал Будда?

– Ну, сказал, может, и не так. Но в том же смысле. Некоторые задачи невыполнимы, даже если ты Будда. Даже если у тебя одиннадцать голов и тысяча рук.

– Значит, я не должна пытаться ответить…?

– Только в том случае, если твой ответ поможет.

– А как это узнать?

Айкон допила последний глоток чая из своей чашки.

– Да, – сказала она, поворачивая пустую чашку в руке и любуясь глазурью. – Это хороший вопрос.

69

Ты знал, что надвигаются выборы, но воспринимал их как некий фоновый шум, доносящийся сквозь половицы. Когда день голосования наконец наступил, ты проснулся с болью в ухе и горле и температурой, достаточно высокой, чтобы Аннабель, измерив твою температуру, разрешила тебе не ходить в школу.

– Я проголосую попозже, – сказала она, опираясь на костыль. – Возьму такси. Если тебе станет лучше, можешь поехать со мной.

– Я не имею права голосовать, – ответил ты.

– Это понятно. Но может быть, ты захочешь посмотреть на демократию в действии. На предыдущих выборах тебе было всего десять лет, а эти – исторические, не говоря о том, что на следующих ты уже сможешь голосовать. – Мать посмотрела на тебя сверху вниз, как на урода или чудо природы. – Удивительно. Как ты быстро растешь. Так что ты об этом думаешь?

– О взрослении?

– Нет, глупенький. О том, чтобы поехать со мной на избирательный участок.

– Гм, – сказал ты, делая вид, что обдумываешь это предложение. – Нет.

Она вздохнула и сунула костыль под мышку.

– Отдохни немного, – сказала она. – Потом принесу обед, если тебе не станет лучше.

Все утро из «центра управления полетами» доносились голоса: резкие голоса кандидатов, бодрые, оптимистичные голоса ведущих новостей и напыщенных экспертов, перемежаемые экстравагантными оркестровыми репликами. Унаследованным от отца музыкальным слухом ты легко различал тематические вступления и концовки: мрачные эпические – для конфликтов на Ближнем Востоке, призывные патриотические гимны – для сенсационных историй в США. Ты лежал в своей затемненной комнате, слушая, как нарастает и затихает музыка, пока, наконец, не провалился в сон без сновидений.

Около полудня Аннабель принесла крекеры и куриный суп-лапшу в термосе и разбудила тебя. Она сидела на краю твоей кровати, вытянув ногу и опираясь на костыль, и смотрела, как ты ешь.

– Как ты себя чувствуешь?

– Голова болит.

– А температуры уже нет, – сказала она, потрогав тебе лоб.

– Правда, болит. Такое чувство, что вот-вот взорвется. – Ты протянул ей полупустую чашку и снова лег.

– Это все? Больше не будешь есть?

– Я не хочу.

Она допила остаток, навинтила чашку обратно на термос и встала.

– Я поеду через пару часов. Уверен, что не хочешь поехать со мной?

Ты отрицательно покачал головой, отчего стало еще больнее, и ты зажал уши руками, придавив посильнее, чтобы они не оторвались.

В тот день что-то в новостных лентах стало изменяться, как будто кто-то натягивал струны все туже. Высота звука повысилась, а колебания усилились, превратив звуки в дребезжащие осколки, которые пробивались сквозь щели в полу и под дверями, сверкая и режа слух. Ты надел наушники, но это не помогло. Ты накрыл голову подушкой и попробовал петь, но острые осколки пробивались сквозь тот дрожащий стон, который только и смогло издать твое больное горло. «Заткнитесь, – шептал ты. – Заткнитесь, заткнитесь, пожалуйста». Наконец, когда все это стало невыносимым, тебя осенило. Ты встал и пошел в спальню Аннабель.