Книга и братство

— Я никогда ничего не «выбрасываю», вот почему все, к чему я притрагиваюсь, обращается в золото. Позволь мне помочь тебе. Я все могу. Одной только силой воли. Я вытеснил Джерарда из того дома в Ноттинг-Хилле. Слушай, давай продадим эту квартиру, Пат права, кошмарная квартира, с привидениями. Переезжай жить к нам.

— С Тамар? Быть прислугой? Нет уж, спасибо.

— Вы с Тамар должны помириться… не обращать внимания на мелочи… ты должна жить, должна быть счастлива… для чего еще деньги существуют, в конце концов?

— Нет смысла. Ты счастливый человек. Такой, как ты, не способен просто сделать счастливой такую, как я. Со мной все кончено. Можешь позаботиться о Тамар. Речь только об этом.

Снизу позвонили.

— Загляну завтра.

— Меня здесь не будет.

— Не пугай меня, Вайолет. Ты знаешь, что небезразлична мне…

— Не мучай меня.

Она вышла в прихожую, открыла уличную дверь и снова скрылась в спальне, запершись на замок.

Гидеон, слыша Роуз, зовущую снизу, вынес чемоданы на лестничную площадку. Закрыл дверь квартиры. Она не убьет себя, подумал он. Хорошо, что он сказал ей все это. Ей будет над чем поразмыслить.

В сущности, хотя Вайолет не покончила с собой той ночью, она была ближе к этому, чем догадывался Гидеон. Ее пугала не столько собственная участь, сколько таинственная болезнь Тамар. В смертельной бледности Тамар и в ее искаженном страданием лице она видела лик собственной судьбы — своей смерти, потому что ей никогда не воспрянуть, тогда как Тамар выздоровеет, чтобы сплясать на ее могиле. Она была потрясена новой бессердечной своевольной Тамар, столь непохожей на себя прежнюю, холодную, но покорную, и сейчас была в смятении, оттого что Тамар ушла, чего она вовсе не ожидала. В конце концов, она нуждалась в присутствии Тамар и сказала об этом. Она чувствовала себя страшно одинокой. Чувство униженности вкупе с хроническим чувством обиды делали все трудней попытки общения с людьми. Скоро это вообще станет невозможным. Она не испытывала от этого никакого удовольствия. Ненавидела толстые блестящие хихикающие физиономии в телевизоре. Даже тихое пьянство в одиночку, чем она теперь в основном занималась, не доставляло облегчения, больше походя на способ самоубийства. Ею начало овладевать чувство нереальности, полной фальши индивидуального существования. Что, в конце концов, значит быть «личностью», обладать речью, памятью, к чему-то стремиться, сдерживать вопли? Что такое это непонятное нечистое тело, от которого не скрыться, чьи части вечно перед глазами? Почему ее «личность» просто не прекратит свое существование и не распадется, не станет призрачным облачком, носимым ветром?

Позже, за бутылкой джина, она подумала, что, может, пойдет к ним, в ту квартиру. Тамар сбежит. Но ее они ни за что не выгонят! Она останется и превратит их жизнь в кошмар.

У отца Макалистера, которому, конечно, некого было навещать поблизости, сейчас была одна забота: вернуться в свой приход. В отвратительном настроении он сидел в вагоне метро. Всем известно, что легче людей освободить, нежели научить их любить. Он много раз произносил слово «любовь», много раз говорил его Тамар. В эмоциональном напряжении частых встреч священника и кающейся Тамар она заявила, что «действительно» любит мать, а мать «действительно» любит ее. Это было то, чего он ожидал от нее и что побуждал сказать. Не был ли он, однако, под таким влиянием, в такой зависимости от представлений о силе любви, что мог пропустить и недооценить несомненное существование несомненной ненависти? Не слишком ли был снисходителен, видя в себе некоего мага, противопоставляющего бесконечно многоликому злу силу, не свою собственную, которая должна быть абсолютно несокрушимой? Случай Тамар волновал его потому, что столь многое было поставлено на карту. Он с грустью сознавал, что в основном его усилия в исповедальне (а он был популярным исповедником) сводились к тому, чтобы облегчать души закоренелых грешников, которые бодро выходили от него, чтобы грешить дальше. Но они хотя бы возвращались. С Тамар же, казалось ему, это было как вопрос жизни и смерти; если бы он смог освободить ее, то это было бы раз и навсегда. Имея обширный опыт, он все еще мог оставаться наивным. Да, она продемонстрировала смелость, но откуда взялась у нее смелость? Что дало ей силу, потребную, чтобы оставить мать, несмотря на ее ужасные страдания? Неужели все кончится только разрывом, освобождением от навязчивых идей, а не возрождением духа?