Книга И. Са

— Там така тум тум. Чака чака бум бум. Ракатака тум тум, чака чака бум бум — бормотал я падая на Серегин шконарь.

Андрюха забрал Макса в подобие качалки, которое молодняк разбил в душевой. Часа в стуки, проведенного в спортзале им явно было мало. Потом еще пару часов хрипели в душевой, не давая людям ни помыться спокойно, ни подрочить.

Костяк качков составляла барачная шпана — украинец Андрюха, Рон Бернард — негр из Табаго, последние двадцать лет проживший в Бронксе Нью Йорк, говорящий исключительно по-французки гаитянин Аруна, и прыгнувший через забор негр из Ганы — Башир. Вид у Башира был такой хулиганский, что каждый раз во время переклички хотелось назвать его деБашир. Судя по легенде дебошир был политическим лидером подпольной партии демократизации Ганы.

Теперь к ним добавился и Максимка.

Мы с Серегой уже стары для качалок — вернулись к злоупотреблению кофе Максвел Хаус. Было что обсудить. Исходя из рассказа Максима, тут где-то рядом в женском бараке томится и его мама. Томится от полной неопределенности. Наверняка — судя по плоду чресел — весьма миловидная мама.

Мама Максима, вместо того чтобы продлить свой и максимкин просроченные аусвайсы, подсела на герыч. Так и они и торчали — с мамой вдвоем, по семейному. А ведь могли получить паспорт настоящий — мериканский, и руки бы были у айсов коротки тогда.

Мама и сын, вдвоем воровали на магазинах сети Мэйси. Потом скидывали краденное по-дешевке, как водится у больных людей, мчались за порохом. Их поймали и мама грузанулась за все тяжкие. Я схватил ручку и начал строчить на обороте какой-то ментовской прокламации. Серега уже привык к моим шизо-выходкам, когда я в середине разговора на полуслове вдруг вскакивал и начинал строчить одному мне понятные закорючки на обороте чьих-то чеков за тюремный онлайн магазин. Серега задумчиво произнес:

— Кажись я его маму знаю. Ага. Точна. Галинка это. Ага. Мужа у ней депортировали. Ага. Она. И подругу ее знаю. Йоб ее как то.

— Кого йоб? Маму? — я спросил с ужасом, в голове обозначилось дурное словечко «мазафака».

— Не. Не маму — подругу ея. — Владку Тубасову.

— Красивая она?

— Хто? Владка?

— Не — я немного смутился — Мама Максима, красивая?

— Хорошенькая. Вон как Макся — кудрявенькая такая, шустрая.

— А Макся хорошенький? — спросил я с подколом.

Серега спохватился, что зашел в опасные в тюрьме гомодебри и поперхнулся кофием.

— Да я всех на Парме знаю. И меня все знают.

Парма, Парма! Вверху в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается по хайвею. Лениво и бездумно стоят подоблачные дубы, золоченые маковки церквей и ослепительные удары солнечных лучей зажигают в них. Изумруды, топазы, яхонты насекомых сыплются над пестрыми украинскими огородами, полными подсолнухов.

Серые стога сена и располагаются у гаражей с припаркованными хондами. Нагнулись от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш. Как полна сладострастия Парма! Молитвенный перезвон православных и католических церквей, магазинчики и колбасные лавки как в старом Львове, пекарни, цырульни, баптисты и пятидесятники, автомастерские и дантисты, тракисты и аптекари — и все всё друг про дружку знают.

Кто-то кого-то обязательно йоб, не учитывая факта что это может чья-то мама или папа. Парма это одновременно и державность и местечковость — как большая Украина.

Поэтому и поселился я в Олд Бруклине, а не в Парме. Рядышком — через шоссе. Малиновый звон колоколов утром слышу, а сплетни уже нет. От того плохо перенес 2014 год. Не знал как реагировать на Крым. Чётко знал, что он наш, но что бы вот так демонстративно отжимать сразу после майдана? Ведь можно было чиста по-мерикански — купить с потрохами.

Не то что мне кто-то угрожал. Просто Парма не поняла бы, не встань я в украинский бок. И только сейчас — уже во второй тюряге за один первый трампов год, злой от беспредела, удивленный как падают за пару месяцев двухсолетние демократии, я признался себе, что весь блеск и прелесть украинской революции, которую я встретил с распростертыми объятиями в результате оказалась обычной американской телевизионной разводкой очередной банановой республики.

С грустью вспомнил, как мечтал в первые дни победы в Киеве, что проект Украина даст миру как минимум новую линию одежды, где вместо набившего оскомину Че Гевары будет красоваться Нестор Махно. А сама Украина станет западным аналогом России — как аксеновский остров Крым.

Так на борту Мейфлауэра я, злой на всех как побитая собака, примирился с Владимиром Владимировичем Путиным. Именно так — с эпатажем и демонстрацией и следовало брать Крым. С помпой. Нос вашингтонцам утереть.

Теперь слово «русский» здесь снова произносят с ужасом, трепетом, отвращением или восхищением — не без эмоций, в отличии от например неокрашенного слова «гаитянин». Портретов Путина в американских газетах столько сколько и в российских. Я вырезаю фотку из сегодняшнего Плейн Дилера.