Книга Каина

— Когда он стоял в холле, его вставная челюсть плавала осьминогом в стакане с водой на кухонном ящике. Протезы имели темно-оранжевый кирпичный цвет, а зубы напоминали выцветшие клавиши от пианино. Складывалось впечатление, что на дне стакана они дышат. Вода была мутная, на зубы оседали крошечные пузырьки. Вот такие дела творились на кухне, где мы жили, и они плавали там будто глаз, который дышит, и следили за нами.

Голубоватые губы Фэй раздвинулись в улыбке. Сквозь гнилые зубы она произвела понимающее хрюканье. Фэй было сорок два. Она всю жизнь прожила в этом городе.

Том Тир нагнулся и подбросил еще дров в огонь. Дров хватает. Мы собираем их, если приспичит, на улицах.

— Он лет девять проходил по холлу на цыпочках, — рассказывал я. — В теннисных туфлях и без зубов. Холл назывался Ничьей Землёй.

Том Тир кивнул, когда отодвинулся назад от камина. Его правая щека, а только её я и мог разглядеть со своего места, была бесстрастной, вытянутой и гладкой.

— Если кто-то подходил к парадной, он летел обратно на кухню за своей челюстью. Прибегал, пыхтя и отдуваясь, рукой схватившись за пузо. Он носил рубашку без воротничка и запонки, любил ходить с короткими рукавами и в этой своей старой серой вязаной жилетке, — я остановился. Белое дерево потемнело и вспыхнуло. — С возрастом он стал меньше морочиться из-за своих зубов, — добавил я с улыбкой. — Он незаметно совал их в рот прямо перед гостем, будто случайно вспомнил про них и не хотел показаться невежливым. Возможно, он более не нуждался в обороне.

— Он к тому времени сдался. — произнесла Фэй. Она смотрела прямо в огонь.

Секунду мы помолчали. Я чувствовал, мне стоит продолжать. Я сказал:

— Я расскажу вам одну вещь…

Остальные заулыбались. Фэй прикоснулась кончиками пальцев к тыльной стороне моей руки. Помню, я заметил, что у нее внушительные зазоры между зубами.

— Это не по правде было, — начал я. — Это я где-то читал, про одного бушмена, он жилу реки. Он хотел выследить каких-то бушменов и отправился в место под названием Серонго, на болота. Однажды он заметил мельком, как один бушмен плывет на лодке, и попросил своего главного носильщика поговорить с ним и попросить отвести их в свое племя. Носильщик ответил ему, что знает этого бушмена уже тридцать лет, что он живет один на термитнике посреди болота, а еще вдобавок он глухонемой.

Остальные поглядели на меня. Я вытянул сцепленные ладони вперед и уставился на большие пальцы. На костяшках и под ногтями была грязь.

Мы все молчали.

— Необходимо отступить первому, — рискнул я, — но это должно быть началом…

Я почувствовал двусмысленность, что-то не вполне истинное, и перестал говорить.

— Продолжай, — через секунду попросил Том.

Но какая-то натянутость прозвучала в его словах, прилипнув к ним словно морская уточка к корпусу корабля, растущее препятствие. Я покачал головой, закрыл глаза.

Снова мы сидели молча. Дым от горящего дерева поднимался в сторону трубы, часть его попадала в комнату, а там липла к низкому потолку.

— Кто-нибудь хочет сходить на улицу? — спросила Фэй.

Когда никто из нас не ответил, она пошевелилась, сильнее закутываясь в свою теплую шубу.

— Холодно на улице, очень уж холодно. — проговорила она.

Я сидел, съежившись, с закрытыми глазами, подбородок глубоко спрятался в высоком шерстяном воротнике. На ум пришла фраза «ex nihilo nihil fit[4]». Мне казалось, ничего уже не начнётся, никогда.

Том Тир, за секунду до этого переместившись на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы шевелились как сгусток копошащихся насекомых на глазах. Его лицо напоминало дым и пепел, разбомблённый город. Со стороны казалось, что оно неподвижно.

В комнате стояла кровать: низкая двуспальная кровать, застеленная тремя грязными серыми армейскими одеялами. На стене между двумя квадратными окнами — штор на них не было, и по ночам четыре стекла в каждом их них, отливали черным глянцем — висит потускневшая гравюра без рамки. Один её угол отстает от стены, там, где отошёл скотч. На двух других стенах — похожие гравюры, обе косо прилеплены, а одна надорвана в углу. На четвертой стене — неумелый карандашный набросок каких-то деревьев и женский портрет акварелью, мутный и розовый, сделанный на писчей бумаге. Работа подруги Тома Тира. Автопортрет. Временами он заговаривает о ней. Всегда в туманных выражениях. Она слезает в какой-то из загородных лечебниц. Еще один предмет мебели, не считая дивана без спинки и табурета, на котором сидит Том, это чертежный стол, который можно повернуть на шарнирах под любым углом. За ним Том Тир будет работать, если когда-нибудь станет архитектором. В настоящий момент стол установлен в горизонтальное положение, на нём стоят часы, неработающая электрическая лампа, горящая свеча, радиоприёмник с пластмассовым ящичком, в который встроены еще одни часы. И те и другие показывают двадцать пять минут девятого. Больше на столе ничего нет, кроме баяна, стакана с водой и ложки.

Мы вмазывались час назад. Весь героин проширяли.