Книга Каина

В той ситуации Трокки поразил меня, и, по-моему, всех остальных, показавшись наиболее талантливым и многообещающим автором, который, устрой мы выборочный опрос общественности, скорее всего, был бы избран Джойсом или Хемингуэем, или — наиболее вероятно — Оруэллом нашего поколения. Рядом с Трокки, бывшим всего на год-два старше нас, мы были младенцами в джунглях, ползающими в поисках знания или надежды на знание. Он же, напротив, был уверен в себе и в своих текстах. Успел жениться и развестись, отец двух прекрасных (хотя и брошенных им) дочек. Он же напечатал несколько рассказов и стихотворений, накладывал последние штрихи к своему первому роману «Молодой Адам», к которому проявляли интерес несколько британских и американских издательств. Этот экзистенциальный роман, жестокий, как и время его создания, был написан с той же позиции и наполнен той же страстью, которые стояли за созданием «Мерлина». Это было представление о том, что человек одинок, и хотя мы допускаем, что он не несет ответственности за то, что предопределено ему судьбой, это не значит, что он может, как рептилия старую кожу, сбросить с себя ответственность.

За годы существования «Мерлина» я сблизился с Трокки как ни с кем доселе из друзей или коллег. Мы постоянно обсуждали всякие темы, серьезные и фривольные, боролись за жизнь журнала в условиях вечного финансового голода, пускались в двусмысленные и безумные с точки зрения денег авантюры по публикации книг. Мы работали вместе, в полной гармонии и согласии.

Отчего же тогда, перечитывая «Книгу Каина» через тридцать с небольшим лет после ее первого американского издания, с одной стороны я испытываю радость, с другой — гнев?

Радость объясняется легко. В 1960 году Норман Мейлер, всегда скупой на комплименты конкурентам, написал о «Книге Каина»: «Она правдива, она отлично написана, она отважна. Я не удивлюсь, если даже через двадцать лет о ней будут говорить». Что же мы имеем, даже не через два, а три десятилетия спустя? Сколько книг способны выдержать разрушительное давление времени, груз своего же несовершенства, перемену читательских интересов и восприимчивости, вечную эволюцию политических реалий? Но «Книга Каина» выдержала всё это и, на удивление, благополучно. Её текст до сих пор не утратил свежести и актуальности. Метафоры выразительны и точны. Откройте произведение на любой странице:

«Лицо Фэй было более сдержанным. Свинячье? Скорее, как у мопса, чем у свиноматки. Ее немытые черные волосы падали на широкий меховой воротник. Сучка бультерьера желтой масти, ее лицо в своем теплом гнезде начало с пониманием шевелиться.»

«Но что-то ненастоящее прозвучало в его словах, прилипшее к ним словно морская уточка к корпусу корабля, усиливающаяся помеха.»

«Том Тир, кто за секунду до этого, передислоцировался на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы шевелились как сгусток копошащихся насекомых на его глазах. Его лицо напоминало дым и пепел, разбомбленный город.»

«Джоди обожала пирожные. О на обожала пирожные, хмурый и содовую с сиропом во всех вариациях. Я понял, к чему она клонит. Кое-что меня поначалу удивляло, например, ее привычка встать посреди комнаты, типа такой птичкой, уткнуться головой в грудь, а руки — будто свисающие крылья. Поначалу я раздражался, поскольку это означало присутствие неясного элемента в абсолютной ясности, создаваемой героином. Стоя так, она покачивалась, пугающая, словно Пизанская башня.»

Прочие качества: Трокки развивал суровую тему наркотиков и жизни джанки с редкой правдивостью и искренностью. В ней отсутствует романтика, хотя несколько рецензентов уподобляли «Книгу Каина» произведениям Де Квинси и Бодлера. Наркоман сознаёт, что он «самый одинокий человек в мире». Честность перед самим собой — отличительная черта этого недвусмысленно автобиографичного романа: Трокки/Некки изолирован от мира. Аутсайдер по собственному выбору, но ещё и, в связи с наркотиками, по необходимости. Неистовый и непоколебимый Каин. Крот, роющийся под поверхностью «нормального мира», словно Сад, вечный homme révolté[1], и при том столь же жёсткий и безжалостный по отношению к себе, сколь к ненавистному ему буржуазному обществу.

Лишь убедительность книги поражает меня всё сильнее и острее, чем тридцать лет назад. Но раньше я настаивал на том, чтобы убрать из текста некоторую, если не самую значительную, её часть, и проиграл. Задача редактора — предлагать, а не диктовать, а разглагольствования занимали солидное место в существовании Трокки шестидесятых годов, когда он наезжал на мир, который избрал, и воевал с властями, чтобы не угодить за решётку. Подозреваю, что на самом деле Трокки получал удовольствие непосредственно от этой войны, поскольку она неустанно доказывала его самопровозглашенную роль человека андеграунда, отважного борца с заблудшей властью, современным де Садом, который убеждён, что слепые законы и несовершенные нравы эпохи не просто лицемерят, но и направлены конкретно против него.