Книга Каина

Фэй возилась у крошечной раковины с грязной посудой. Выудила чайную ложку.

— Тебе сильно досталось, Джо?

Я передал ей баян и пипетку.

— Оставлю тебе, — пообещала она. — Вот ведь сволочной Финк! Сколько ему перепадает за что называется «возбудить дело»… горячий укол ему точно светит…

— Я ополосну, — сказал я, принимая от неё шприц, когда она закончила. Перетянул руку ремнем и посмотрел, как вздулись вены. Голубая сетка, по которой бледная жидкость заструится бессловесной лаской к моему мозгу.

17

В начале жизни ощущения метафизическими взломщиками лезут (вламываются) в процесс существования. В начале жизни вещи поражают волшебностью своего существования. Творческие моменты выскакивают из прошлого, сохранив часть этого волшебства. Вовлеченность здесь невозможна из-за позиции компромисса. Тем не менее, сила не в праве на абстрагирование, но в безусловном приятии условных абстракций, стоящих на пути памяти как таковой, экзистенциального… всех такого рода барьеров для постепенного отлаживания центральной нервной системы.

Речь не о том, что надо просто позволить вулкану проснуться. Обожженный тыл никому не помогал. И печи Освенцима ужасающе холодны. Когда умирает дух игры, остаётся одно убийство.

Игра. Homo ludens[54].

К примеру игра в пинбол в кафе под названием «Ле Гра-Д’Ор»

— В пространстве автомата для пинбола царит абсолютный и своеобразный порядок. Для человека, пытающегося несколькими чёткими и несильными ударами контролировать автомат, невозможен никакой скепсис. Для меня игра превращается в ритуальное действо, символизирующее событие в космосе. За игрой ты серьёзен. Напряжение, эйфория, легкомыслие, радость доказывают превосходящую логику природу человеческой ситуации. Не считая джаза, пожалуй, наиболее решительный и позитивный протест homo ludens в современном мире, автомат для пинбола представляется мне крупнейшим культурным достижением Америки, он резонирует с современностью. Он символизирует негибкую структурную «личность», грозящуюся именно так оформиться в истории, гигантский механический монолит, навязанный массовым сознанием; символизирует и сводит к нулю. Скользящие электрические смещения автомата для пинбола, электронный мозг, метафорическая транспозиция современного Факта в игровую сферу. (Различие между французским и американским восприятием наклона (tilt) [teelt]. В Америке и Англии меня порицали за попытки перехитрить технику, умело оную наклоняя, в Париже именно это считается главным фокусом.)

Люди забывают, как надо играть. Да, мы внушили массам, что работа есть сакральный, тяжкий труд. Не к тому, что когда представитель масс берёт своё, он грозится вывернуть наизнанку навязанное нами ему убеждение. Люди, не имеющие традиций, «попавшие в историю с чёрного хода» всего-навсего за 150-летний период, никогда не умели играть, им никто не говорил, что их труд «сакрален» лишь в том смысле, что даёт их хозяевам возможность играть.

Красота крикета. Вульгарность профессионализма. Антропологическое предательство тех, кто относится к культуре «серьёзно», кто рассуждает о просвещении масс вместо того, чтоб учить людей играть.

Учёные — человекообразные недоделки, ползающие по художественным выставкам, высматривая чего новенького в очередной цветастой какашке. Очень скоро дада подвергнется мумификации через включение в анналы истории.

В начале пятидесятых многие парижские поэты и художники любили пинбол. К сожалению, лишь немногие при этом не мучились чувством вины.

Искусство как путь, символ. Непрямой, трансцендентный.

Руки по текстуре — как сушеный чернослив: мама пользовалась зеленой серией косметики «Сноуфаэр», чтоб избавить кожу от огрубелости, но ладони слишком часто соприкасались с водой, чтоб от кремов был хоть какой-то толк. Если считать постояльцев, ей приходилось обстирывать двенадцать человек, готовить для них, выносить за ними грязь. Ей доставляло огромное удовольствие читать про королеву, видеть ее фотографии.

— Что-то не так, Джо? — спрашивала она.

— Ничего, — отвечал я.

Труд никому еще не причинил вреда, внушили мне, но он убил мою мать.