Книга Лазури

— Да. Заставь его страдать. Если он достоин жить, то переборет это — и себя заодно. Начнет жизнь с чистого листа, хотя лучше стереть описки и помарки с уже исписанного. Не сможет — туда ему и дорога. Сейчас он только поганит мир собой. Он — хлам.

Опустившись на корточки, я взял ее за плечи.

— Запомни: то, что не убьет нас, сделает сильнее. Тебя, меня, его — всех живых. Испытания закаляют. Верь мне.

Секунду она колебалась. Потом решительно кивнула.

— Я верю тебе, Отец. Пусть он получит то, чего заслуживает.

— Тогда приступай, — я отошел в сторону.

Суигинто бы мной гордилась.

Вспышка света, шелест атласа, странный звук, будто согнули и отпустили длинную щепку. Блеск черного металла.

Суок направила косу на дерево.

— Ко мне, — вполголоса произнесла она. Лезвие снова блеснуло в свете звезд. Потом еще раз. И еще. Белые вспышки на черном клинке в руке Смерти. Бодлер удавился бы ради одного взгляда на это.

Темные пряди волос Суок зашевелил, затеребил, приподнял над плечами неощутимый для меня ветер. Из них показались и начали выбегать струйки темного тумана — по волосам, по платью, по пальцам, по древку. На кончике острия медленно-медленно сгущалась черная капля — совсем крохотная, но явственно различимая на фоне темного неба, словно черная кошка серой ночью. Моего обоняния коснулся ее запах, и я поспешно зажал нос. Это был запах самой гибели в чистом виде. Нельзя было даже сказать, что он отвратителен или противен. Он был настолько чужд всему, настолько несовместим с понятием жизни, что нос и легкие отказывались его вдыхать. Это было все равно, что вдохнуть жидкую лаву.

Кажется, скучно пьянчуге не будет.

Аккуратно и четко, словно дирижерской палочкой, Суок качнула косой и стряхнула каплю под корни, в плоть Древа.

Раздался громкий шорох и легкий треск древесины. С невероятной быстротой, будто в учебном фильме, светло-зеленые плети выползли из-под корней и заплели дерево. Сорняки. Вот так. Они рвались вверх бешено и голодно, стремясь найти опору, опутать корни, вклиниться в плоть и жрать, жрать, жрать, отбирать воду, заслонять свет, пока бедолага, попавший к ним в сеть, не испустит дух — а затем умереть в пароксизме неутолимого голода.

Прямо как… Мать моя женщина!

Прямо как духи страха. Голодные духи, что пытались съесть душу Лены, а теперь почему-то служили Суок. Да. Почему-то служили.

— Откуда ты знаешь их? — спросил я прямо, не сомневаясь, что она поймет.

И она поняла.

— Тогда, в бою… Я вспомнила их, когда решила избавиться от всех… сразу. Я уже видела их прежде где-то, в каком-то странном месте. Там был и ты, да? Они напугали меня, хотели съесть, а ты бился с ними и прогнал. А потом спел мне песню… и назвал по имени. Это был сон, наверное. Все так смутно… Они ведь очень страшные, эти звери, хотя почему-то боятся и слушают меня. Я и позвала их. И они пришли.

— Очень интересно. Что теперь с ним будет?

— Это зависит от него, — она удивленно посмотрела на меня. — Ты же сам сказал, Отец. Если его дерево окажется крепче их — станет лучше и сильнее, если нет — умрет. Может, ты устал?

Я прикусил язык, сообразив, что едва не сделал ляп. Миф о моем всемогуществе уже был частично развенчан — хотя кто его знает, как она это восприняла, я ведь обставил все максимально ВНЕЗАПНО… Но, так или иначе, заставлять ее сомневаться в моем уме уж вовсе никуда не годилось.

— Это мне известно, дочь. Я спрашиваю о другом: какое именно действие на него окажут сорные травы?

— Страх, Отец. Страх во сне, кошмарные сны, приступы невыносимого ужаса наяву.

Итак, владычица кошмаров… Этакий антипод близнецов. Х-ха. Просто изумительно.

— Я горжусь тобой.

— Это ему за то, что хамил тебе.

— И за то, что бил свою дочь, — когда она сердито фыркнула, глядя на опутанное бурьяном дерево, я понял, что угадал со своим полупоощрением-полунамеком. Свинья, говорил весь ее вид. Настоящий Отец никогда не ударит дочь. Как мой Отец. А ты — свинья.

И я действительно не собирался ее бить.

— Ты хорошо потрудилась, Суок. Что ты хочешь на ужин?

— Ка-а-а-ашу-у-у! С цукатами!

— Будет тебе каша. С цукатами и орехами. Заслужила.

Коракс

Спустя несколько часов, когда мы почти подошли ко входу в центральный зал Лабиринта, Касс нашел в одном из закоулков лужицу прозрачной смолы, подтекающей через трещину в трубе. Она была густой и вязкой, словно клей и остро пахла каким-то елово-сосновым ароматом. Это, конечно, был не воск, но и на встречу с сиренами рассчитывать не приходилось — хотя тут Касс снова нас удивил. Вместо неуклюжих кусочков одежды, пропитанных смолой, гворк предложил поставить на уши «герметические печати». Забавно было то, что он не знал, что имеет в виду — в его представлении это были какие-то особые знаки, таинственным образом опечатывающие и делающие непроницаемым любое отверстие. Но мое ироничное настроение мигом испарилось, когда грубо и с трудом нарисованная им руна моментально оглушила меня на одно ухо. Он верил, и знаки работали. Я еще раз убедился во всемогуществе спящего — даже его мысль, отделенная и воплощенная, могла изменять мир сна в определенных пределах.