Книга Мануэля

– Ты сказала именно то слово, малышка, в твоем рассуждении все было верно, но в конце ты вымолвила словечко, также неизбежное для твоей Weltanschauung [118] – для твоего мира и для моего такие обмолвки, ясное дело, неизбежны, однако мы ошибаемся – поберегись этого негра, его сейчас вытошнит прямо на тротуар, – и видишь ли, потому ты и нужна мне в эту ночь, рядом со мной, чтобы, сама того не зная и не желая, плюнуть мне в лицо. Пойми, если бы у меня оставалась хоть капля порядочности, я должен был бы стать вот здесь, чтобы этот пьянчуга негр выблевал на меня, но, когда знаешь наизусть темы всех моцартовских квинтетов, ты понимаешь, это невозможно, какого черта, and yet and yet and yet [119].

– Ты тоже пьян, мы оба пьяны, – сказала Франсина. – Пойдем домой, Андрес. Да, знаю, ты глянешь на меня искоса, скажешь, ну, конечно, ты мне сделаешь отрезвляющее питье, хорошенько укутаешь. Обещаю этого не делать, но уйдем отсюда, я больше не могу.

Бар был как многие другие, виски с привкусом керосина, шлюхи у стойки, и всем так уютно в этом уголке с напитками и приглушенным светом, и, когда мы уже шли, обняв друг друга за талию, по улице дез-Абесс, Франсина спросила про миссию, два раза она замедляла шаг, чтобы спросить: какая миссия? и мне хотелось объяснить ей, остановиться и объяснить ей, видишь ли, дело в том, я должен, или я обязан, или начиная с этой минуты или с другой минуты я начну, но в конце концов бар, и мы молчим, будто чего-то ожидая, хотя ожидать-то нечего, и невозможно ей об этом сказать – это словно забор из колючей проволоки в темноте, словно ограда, такая высокая, что как ни тянись обеими руками, до верха не достать, черная глыба, колымага с тормозами на всех четырех колесах, – а как хотел я рассказать ей подробно свой сон, описать кинозал с экранами под прямым углом, всю нелепость отчетливых картин в начале и в конце, словно чтобы оттенить черный провал середины сна, всего, что произошло после того, как капельдинер пришел за мной, и перед тем, как я вернулся в зал, зная что-то, но не зная, что именно, да, нелепость непостижимая, малышка, я, видишь ли, был в кинотеатре, это точно, но в каком, а ты пойми, детка, кинотеатр в эпоху конца света это очень важно, сколько событий начинается для нас в кинотеатре или в автобусе, событий, происходивших с Данте в монастыре на берегах Арно, сменили локализацию, явления Христа происходят теперь иначе, ты едешь в скором поезде в Братиславу, и тут в твоей голове мелькают чудодейственное иглоукалывание, предсказания из juke-box [120], галлюцинации у телевизора, поди знай, возможно, что и кино, если поразмыслить, заметь, что усталость зрения повышает нашу восприимчивость, и хотя в этом случае я всего лишь видел сон, но как знать, возможно, что и во сне мы сжигаем себя так же, как и наяву, погоди, детка, не шевелись, мне кажется, в твое виски упала муха.

– Вот чудеса, ночью муха.

– Ты права, это почти невероятно, ведь у мух тоже есть расписание, но это, наверно, муха-поэт или вроде того.

– Вынь ее, – попросила Франсина.

– Лучше я закажу тебе другую порцию виски, мой палец не чище, чем муха, вопреки наставлениям наших милых самоотверженных учительниц насчет особой нечистоплотности этих насекомых. А впрочем, вот, теперь попробуй, вдруг виски стало вкусней, чем прежде, ведь все относительно; Лонштейн мне как-то рассказал, что в некоторых кинотеатрах его района публика так ужасно воняет, что единственный способ очистить окружающий тебя воздух это хорошенько пукнуть.

– Да, виски стало вкусней, – сказала Франсина. – Вполне справедливо, что муха упала в мой бокал, нечего тратиться на другой, очень хорошо и так.

– О нет, ты не права, деточка, не вынуждай дать тебе терапевтическую пощечину, дабы изменить полюс истерики. Ну вот, так-то лучше, ты улыбаешься сквозь слезы, как Андромаха, да только я ничуть не похож на Гектора, где там.