Книга непокоя

Это было в тополевых аллеях парка, именно здесь произошла трагедия, следствием которой стала жизнь. Их было двое, прекрасные, они мечтали быть чем-то другим; любовь опаздывала к ним в скуке будущего, и тоска о несбывшемся уже пришла – лунный свет любви, которой у них не было. Так, в лесах, сиявших, потому что сквозь них прокрадывалась луна, они гуляли, держась за руки, без желаний и надежд, по пустынным покинутым аллеям. Они были совершенными детьми, так как не были ими в действительности. Из аллеи в аллею, силуэтами между деревьев, они проходили, будто декорации, вырезанные из бумаги к спектаклю ни о чем. И скрывались в стороне прудов, каждый раз все более единые и разделенные, и шум прерывающегося дождя был шумом струй в той стороне, куда они шли. Я – любовь, что у них была, и поэтому я умел слышать их в своей бессонной ночи и так же умел жить несчастливым.

Один день (Зигзаг)

Я не был обитательницей гарема! Как мне жаль себя оттого, что со мною этого не случилось!

В конце концов, от этого дня остается то же, что от вчерашнего, и останется от завтрашнего: ненасытная и безмерная жажда быть одновременно тем же и другим.

По ступеням мечтаний и моей усталости спустись из своей нереальности, спустись и приходи заменить мир.

Восхваление бесплодных

Если бы я однажды пришел выбрать себе жену среди женщин земли, молись за меня о том, чтобы она была бесплодной. И проси также, чтобы я никогда не пришел забирать эту мою предполагаемую жену.

Только бесплодие благородно и достойно. Лишь убить то, чего никогда не было, является редким, и возвышенным, и абсурдным.

Я не мечтаю тобою обладать. Зачем? Это значило бы перевести мою мечту на плебейский язык. Обладать телом – это быть банальным. Мечтать об обладании телом – возможно, еще хуже, если это возможно, ведь мечтать о банальном – высший ужас.

И поскольку мы хотим быть бесплодными, будем также и целомудренными, потому что ничто не может быть гнуснее и ниже, чем, отрекаясь от плодородного в Природе, подло сохранять из него часть, доставляющую нам удовольствие. Не бывает частичного благородства.

Будем же целомудренны, как отшельники, чисты, как тела, предстающие нам в мечтах, отрекшиеся от всего этого, как безумные монашенки…

Пусть наша любовь будет молитвой… Позволь мне причаститься образа твоего, чтобы я сделал из мечтаний о тебе четки, где моя скука превратится в «Отче Наш» и мои печали – в «Аве Мария»…

Останемся такими вечно, точно фигуры мужчины и женщины на витраже… Меж нами, тенями, чьи шаги звенят холодом, проходит человечество… Шепот молитв, секреты… будут проходить меж нами… Иногда воздух будет напитан… ладаном. В другой раз то здесь, то там фигура в епитрахили будет кропить святой водой… И мы – всегда те же витражи, то цвета́, когда в нас ударяют лучи солнца, то линии, когда упадает ночь…Столетия не будут касаться нашей стеклянной тишины… Там, снаружи, будут проходить цивилизации, вздыматься мятежи, вихрем крутиться праздники, проходить спокойная повседневная жизнь… И мы, о моя нереальная любовь, застынем в тех же бесполезных позах, том же мнимом существовании, и той же… пока, однажды, в конце существования империй, церковь не рухнет окончательно и все закончится…

Но мы, не зная об этом, еще останемся, не знаю как, не знаю, в каком пространстве, не знаю, в течение какого времени, вечные витражи, молитвенник наивного рисунка, написанного художником, уже долгое время спящим под надгробным камнем, где два ангела с простертыми руками замораживают в мраморе идею смерти.

Письмо, которое не пошлют

Освобождаю Вас от появления в моей мечте о Вас.

Ваша жизнь…

Это не моя любовь; это всего лишь Ваша жизнь.

Люблю Вас, как закат и лунный свет, желая, чтобы мгновение остановилось, но не желая, чтобы в нем что-то было моим, кроме ощущения самого этого мгновения.

Ничто не тяготит так, как чужая любовь, даже чужая ненависть, так как ненависть – чувство более прерывное, чем любовь; тот, кто ее испытывает, инстинктивно избегает доставляемых ею неприятных эмоций и старается ее подавлять. Но и ненависть, и любовь нас угнетают; обе овладевают нами, не оставляют нас одних.

Мой идеал мог бы существовать в романе, читая мои эмоции, испытывая мое презрение к ним. Тот, чья фантазия, возбуждается даже от легкого прикосновения цветка, чувства и приключения героя романа проживает как собственные. Нет чувства более великого, чем любовь к леди Макбет,[23] искренняя и прямая; что должен сделать тот, кто так любил? Только одно: дав отдых чувствам, не любить в этой жизни никого.

Я не знал, какое значение имеет это путешествие, что совершал между двумя ночами в компании со всей вселенной. Я знал, что могу читать для развлечения. Я считаю чтение наиболее простым способом скрасить любое путешествие; и порой, поднимая глаза от книги, где я живу по-настоящему, вижу, словно нечто совсем чужое, убегающие виды; поля, города, мужчины и женщины, их любовь и тоска – все это для меня лишь краткий миг отдыха от чрезмерного чтения.