Книга непокоя

Есть дни, наполненные философией, что наводят нас на толкование жизни, что становятся критическими заметками на полях в книге нашей общей судьбы. Этот день как раз из таких. Нелепо, но мне кажется, что это мои отяжелевшие глаза и мой жалкий разум пишут строки комментария, бесполезного и глубокого.

Свобода – это возможность изоляции. Ты волен, если можешь удалиться от людей, и ни потребность в деньгах, ни стадное чувство, ни любовь, ни слава, ни любопытство не заставят тебя искать человеческого общества. Если жить одному для тебя представляется невозможным, ты родился рабом. Можешь иметь все величие духа, все сокровища души; ты – благородный раб или разумный слуга: ты не свободен. И трагедия родиться таким – не твоя, но она – от Судьбы и только для нее самой. Но горе тебе, если гнет жизни, она сама тебя принуждает стать рабом. Горе тебе, если, рожденный свободным, самодостаточным, ты обрекаешься нуждой жить вместе с людьми. Тогда это воистину твоя трагедия, это то, что несешь с собою.

Родиться свободным – наибольшее величие человека, что возносит униженного отшельника над королями и самими богами, которым хватает силы, но не презрения к ней.

Смерть – это освобождение, потому что умереть – значит не нуждаться в других. Бедный раб видится освобожденным насильно от своих удовольствий, от своих печалей, от своей жизни, желанной и постоянной. Видится свободным король – от своей власти, которую не хочет оставлять. Женщины, что разбрасывались любовью, видятся свободными от вожделенных побед. Победители видятся свободными от побед, предназначенных им жизнью.

Поэтому смерть облагораживает, обряжая для неведомого празднества жалкое, нелепое тело. На этом празднестве есть свободный, пусть и не желавший этой свободы. Дело в том, что там нет раба, пусть и тоскующего о своей неволе. Как король, что может быть смешным как человек, но высшим из-за своего титула, так может быть уродлив мертвый, но он – высший, потому что смерть его освободила.

Закрываю, усталый, ставни моих окон; отгораживаюсь от мира и сразу обретаю свободу. Завтра я снова стану рабом; однако сейчас, не нуждаясь ни в ком, опасаясь лишь того, что какой-нибудь голос или чье-то присутствие потревожит меня, я счастлив моей маленькой свободой.

На стуле, о который я облокачиваюсь, я забываю о жизни, что гнетет меня. У меня болит только то, что всегда болело.

Не будем касаться жизни, даже кончиками пальцев.

Не будем любить, даже мысленно.

Пусть ни один женский поцелуй не станет нашим ощущением.

Мэтры болезненности, давайте совершенствоваться в разочаровании. Любопытные к жизни, давайте подсматривать у всех заборов, заранее зная, что ничего нового или красивого мы не увидим.

Ткачи безнадежности, давайте ткать только саваны, белые – для тех иллюзий, которых у нас не было, черные – для тех дней умирания, пепельные саваны для движений и поступков, о которых только мечтали, королевские пурпурные саваны – для наших бесполезных ощущений.

В дубовых рощах и долинах и по берегам… болот, охотятся зверобои на волка, и на косулю… и на дикую утку тоже. Давайте ненавидеть их, не потому что охотятся, но потому что наслаждаются (и мы не наслаждаемся).

Пусть будет наше лицо освещено лишь бледной улыбкой, как у того, кто сейчас заплачет, пусть взгляд будет тусклым, как у того, кто не хочет видеть презрение, разлитое по всем чертам, как у того, кто презирает жизнь и живет ею лишь затем, чтобы было что презирать.

И пусть живет наше презрение к тем, кто работает и борется, и ненависть к тем, кто ждет и надеется.

Я почти убежден, что никогда не бодрствую. Я не знаю, сплю ли я, когда живу, живу ли я, когда сплю, или не пересекаются ли во мне сон и жизнь, формируя мое сознательное существо.

Порою, в момент активности, когда я, несомненно, так же понятен самому себе, как и все другие, приходит ко мне странное ощущение сомнения; я не знаю, существую ли, допускаю, что я лишь сновидение других, представляю себе, почти материально, что я персонаж какого-то романа, плывущий по волнам жанра в реальности, созданной из большого повествования.

Часто я замечаю, что определенные персонажи романа приобретают для нас выпуклость, которой никогда не достигают наши знакомые и друзья, те, кто говорит с нами и слышит нас в жизни видимой и реальной. И это заставляет меня мучиться одним вопросом: а не является ли все в этом общем итоге мира полунеясной серией снов и романов, словно коробочки одна в другой.

Если я думаю, мне все представляется нелепым; если чувствую – странным; если желаю, то чего-то в себе самом. Действуя, замечаю, что это не я. Если мечтаю, кажется, что мне это описывают. Если чувствую, кажется, что меня изображают. Если желаю, кажется, что меня помещают в повозку, как товар, и что я следую туда, куда не хотел.