Книга непокоя

Кинжал первой молнии смутно взлетел по ту сторону… Лунный свет над открытым морем – цвета молнии, и все это – уже разрушенное и отдаленное прошлое, мой дворец никогда не жившего принца…

С угрюмым шумом, подобным шуму корабля, режущего волны, наступают мертвенно-бледные сумерки в зале, и он не умер, не заключен где-то, я не знаю, что случилось с ним – с принцем, – что неизвестное, ледяное стало теперь его судьбой?..

Единственный способ испытать новые ощущения – это создать себе новую душу. Напрасны твои усилия, если хочешь чувствовать другое, но не чувствуешь другим способом, и если чувствуешь другим способом, не изменяя душу. Потому что вещи таковы, какими мы их чувствуем – столько времени ты знаешь это, не зная на самом деле? – и единственный способ обладания чем-то новым, ощущения чего-то нового – это достичь новизны в ощущении этого.

Измени душу. Как? Узнай это сам.

С рождения и до смерти мы изменяем душу, медленно, как и тело. Эта перемена может стать быстрой, как при некоторых болезнях или в некоторых выздоровлениях быстро меняется наше тело.

Никогда не опускайтесь до сообщений, докладов, чтобы не создать у других впечатления, что мы имеем твердые взгляды, или что снисходим до публики, чтобы говорить с ней. Если она захочет, пусть нас читает.

Больше всего докладчик напоминает актера – существо, кого настоящий художник презирает, «мальчика на побегушках» у Искусства.

Я обнаружил, что постоянно думаю о двух вещах сразу и постоянно прислушиваюсь к двум вещам одновременно. И в этом, полагаю, мне будут подобны все. Бывают впечатления, настолько смутные, что, лишь вспомнив о них позднее, мы осознаем, что они у нас были; из этих впечатлений, думаю, сформирована одна часть – вероятно, внутренняя – двоящегося внимания всех людей. Для меня обе реальности, к которым я прислушиваюсь, имеют одинаковую выразительность. В этом состоит моя оригинальность. В этом, возможно, состоит моя трагедия, переходящая в комедию.

Скрупулезно записываю подробности деятельности никому не нужной фирмы; а в это самое время столь же скрупулезно фиксирую детали пейзажей какого-то несуществующего востока, которыми любуюсь с борта несуществующего корабля. Две вещи одинаково четки, одинаково видимы: лист, на котором пишу стихи коммерческой эпопеи от Вашкеш и K°, и шкафут, где различаю сквозь щели в перегородке стулья и ноги сидящих на них путешественников.

Мешает выступ табачной лавки; поэтому видны только ноги.

Подношу перо к чернильнице, и из двери табачной лавки – именно здесь, рядом с местом, где я мысленно нахожусь, – появляется фигура неизвестного. Поворачивается ко мне спиной и идет вперед, к другим. Манера ходьбы – медленная и не сообщает о нем почти ничего. Он англичанин. Начинаю следующую запись. Так, замечаю свою ошибку. Это дебет, а не кредит счета Маркеша (вижу его, толстого, вежливого шутника, и в следующий момент корабль исчезает).

Если меня сшибет детский велосипед, этот детский велосипед станет частью моей истории.

Мир принадлежит тем, кто не чувствует. Существенное условие для того, чтобы стать практическим человеком, – это отсутствие способности чувствовать. Важное качество в практике жизни – это то, что ведет к действию, воля. Следовательно, есть две вещи, препятствующие действию, – способность чувствовать и аналитическое мышление, являющееся, в конце концов, не чем иным, как мышлением чувствительности. Каждое действие является по своей природе проекцией личности на внешний мир, и из того, что внешний мир, в своей большой и важнейшей части, состоит из человеческих существ, следует, что проецирование своей личности заключается в существенной степени в том, что мы пересекаем чужие пути, препятствуем другим, раним и подавляем их, в соответствии с нашим способом действовать.

Для действия, конечно, необходимо, чтобы мы не могли легко себе представить чужие личности, их боли и радости. Кто симпатизирует, тот останавливается. Человек действия полагает, что внешний мир состоит исключительно из материи инертной, как некий камень, через который он перешагивает или который попросту отбрасывает; или инертной, как человеческое существо, неспособное ему сопротивляться, и поэтому он поступает с ним так же, как с камнем – или устраняя его со своего пути, или перешагивая через него.

Высшее воплощение практического человека – это стратег, так как он объединяет крайнюю концентрацию действия с его крайней важностью. Вся жизнь – это война, стало быть, битва – это синтез жизни. Следовательно, стратег – это человек, что играет жизнями, как игрок в шахматы – фигурами. Кем стал бы стратег, если бы задумывался о том, что каждая удача в его игре погружает во мрак тысячу домов и в боль тысячи сердец? Что сталось бы с миром, если бы мы были гуманными? Если бы человек действительно мог чувствовать, не было бы цивилизации. Искусство служит бегству к чувствительности, о которой действие вынуждено было забыть. Искусство – это Золушка, оставшаяся дома, потому что так должно было быть.