Книга о Ласаро де Тормес

Создатель «Ласарильо» мог позаимствовать у Апулея[373] целый ряд структурообразующих мотивов и сюжетных положений, и в первую очередь миф, который, наряду с осмеянным гуманистическим мифом о «новом человеке», стал «геном сюжета» (термин Ю.М. Лотмана) будущего плутовского романа — об умирающем и воскресающем божестве света Луции, который в философском романе Апулея выступает в обличье человека-грешника, превращенного колдуньей в осла. Пережив множество издевательств и унижений, которым подвергается его тело во время службы у разных хозяев, герой Апулея благодаря чудесному вмешательству богини Изиды, «воскресает» — возвращается в очистившийся в испытаниях человеческий образ.

Так и Ласарильо: в каждом из первых трех эпизодов-главок повести он умирает и возрождается, подобно не только евангельскому Лазарю, но и всякому архетипическому умирающему и воскресающему герою-божеству или же посвящаемому, проходящему ритуал инициации[374]. С другой стороны, «высокая» (отражающая ритуал инициации) тема трагико-комической метаморфозы — превращения, встроенного в ритмы космического бытия, в испанской повести травестируется — до темы плутовского оборотничества. Эта тема развертывается в ряде формально совпадающих в обоих «романах» метафорических мотивов: службы у разных хозяев, голода, нищенства, жестоких избиений — знаков временной смерти героя. Но в романе Апулея и в испанской повести — разные финалы, обусловленные тем, что фабула «Ласарильо» представляет собой инициацию «наизнанку»: серия перерождений героя не приводит к посвящению в таинство, а выводит подростка в пространство обезбоженного взрослого существования. Непосредственно до того, как стать глашатаем, Ласаро — хозяин осла, торгующий водой, то есть полная инверсия образа Луция.

Но существеннее всего то, что перволичное повествование в «Ласарильо» и в «Золотом осле» (если отрешиться от простоте совпадения грамматической формы) принадлежит к качественно разным этапам развития европейской наррации. Повествование от первого лица, являющееся — подчеркнем еще раз — принципиальным художественным открытием автора «Ласарильо», нельзя смешивать с тем, что О.М. Фрейденберг именует «рассказом» (здесь и далее курсив наш. — С.П.) от первого лица, противопоставляя его «личной наррации» (см.: Фрейденберг 1978: 209 сл.). Рассказы от первого лица — «речи» героев — характернейшая особенность словесных практик всех народов на самом раннем этапе становления литературы, фактически на этапе до-литературном, когда слово еще не отделилось от мифа и ритуала, литература — от фольклора, автор текста — от его исполнителя-рассказчика, да и от самого предмета изображения, слово — от вещи, субъект — от объекта. Фрейденберг пишет:

Греческая литература[375] полна личными рассказами и прямой речью. Так у Гомера, у историков; лирика и реторика выросли как жанры из личного рассказа; роман делает из прямой речи литературную стилизацию <...>.

Там же: 213

Однако у Апулея собственно стилизаторское отношение к слову только намечено: в «Золотом осле» прямая речь героя (как и воспроизведенные им речи других персонажей) не столько повествует, сколько представляет, разыгрывает сцены, стремясь прямо, непосредственно — как то происходит в театре — воспроизвести событие и его фон. Она ближе к «речи» участника ритуального действа, чем к повествованию о пережитом. И если «Золотой осел» — рассказ от первого лица, то «Ласарильо», — следуя терминологии О.М. Фрейденберг, — именно «наррация»[376] или «литературная стилизация»[377].

Фрейденберг — как историк греческой литературы — понимает под «античной наррацией» в первую очередь «косвенную речь», то есть привычное и для современных словесных практик повествование (рассказ) от третьего лица. Именно оно заполняло пространство западноевропейской повествовательной прозы и поэзии от их возникновения и до появления испанского плутовского романа (Августин, Боэций, Абеляр и даже Данте — на фоне этой доминирующей традиции — исключения)[378]. Поэтому новаторство создателя «Ласарильо» может быть вполне оценено лишь при сопоставлении с предшествовавшими ему и окружавшими его прозаическими (а также стихотворными) жанрами, в которых доминировало авторское повествование от третьего лица. Самыми массовыми среди них были рыцарские романы и жития святых.