Книга о Ласаро де Тормес

Первые современные критики «Ласарильо» сразу же попытались прочесть его (да и пикареску в целом) как пародию на «книги о рыцарстве». Но автор «Л-I» не использует ни героя, ни фабулу, ни принципы построения «книг о рыцарстве» с целью вложить в них качественно иное содержание, переводящее повествование в комический план. Пародируются — и то непреднамеренно — отдельные мотивы (например, уже упоминавшийся мотив «чудесного» рождения героя или явление Ласарильо ангела в образе медника в «Рассказе втором...»). Поэтому, если быть точными, по отношению к рыцарскому роману «Ласарильо» — не пародия, а «контр-жанр» (термин К. Гильена, см.: Guillén 1983: 204). Анонимная повестушка не вторгается в чужое жанровое поле, не пишется «поверх» чужого текста, а создана против него — как диаметрально противоположный вариант развертывания универсальных типологических мотивов «пути», «испытания» и «посвящения» (агиографическая версия — «обращения»). «Ласарильо», как и пикареска в целом, не пародирует рыцарский роман, но самим фактом своего появления после и возле «книг о рыцарстве» разоблачает утопическую иллюзорность художественного мира рыцарской эпики. Как отмечает Е.М. Мелетинский, «плутовской роман противостоит рыцарскому и диахронически (следуя за ним), и в какой-то мере синхронически, т. е. парадигматически и топологически как его противоположность <...>» (Мелетинский 1986: 236).

Каким же контр-жапром выступает пикареска по отношению к житийной прозе, с которой у нее значительно больше точек соприкосновения хотя бы потому, что главный объект пародии в «Ласарильо» — жанр исповеди — содержит в себе элементы житийного повествования. Г.Д. Гачев проницательно пишет на этот счет:

Житие и плутовской роман не столь далеки друг от друга, как это может показаться на первый взгляд. Плутовской роман генетически возникает из жития, как его противоположность, и потому их связывают общие принципы осмысления бытия и человека. Герой равно безличен и там и здесь, он лишен индивидуального содержания и осуществляет стоящий за ним общий закон: веры или жизни, Бога или фортуны. И потому он духовно пассивен и страдателен: жизнь предстает как цепь злоключений и там и там, и лишь страдания человека осмысляются как достойные того, чтобы о них поведать в слове. Мир осознается как игралище не зависимых от человека сил: всё во власти Провидения (в житии) — всё во власти случая (в плутовском романе) <...>.

Гачев 1964: 65

Об этом внешнем сходстве истории «доброго человека» Ласаро и жизни святого свидетельствует и название, данное повести ее издателем, — «Жизнь Ласарильо де Тормес». Но жизнь святого — путь к другой, повой жизни, лежащий через озарения-просветления и через мученическую смерть. Жизнь Ласаро — путь через мучения голодного желудка к сытой жизни добропорядочных «старых» христиан, в которой нет не только ничего святого, но и ничего светлого, путь выученика слепца-проповедника, его верного ученика и последователя-подражателя, слепо упивающегося благами земного бытия.

Таким образом, в жанровой структуре «Ласарильо де Тормес» просматривается связь (в том числе и связь антагонистическая) почти со всеми жанрами современной ему испанской прозы, равно как и с протороманными традициями прозы античной. Но в то же самое время, как это ни покажется странным, «Ласарильо» (как и «Дон Кихоту») в принципе не нашлось места в жанровой системе испанской прозы второй половины XVI века. Эта небольшая повесть, написанная в форме автобиографического послания, пародирующая исповедь и отдельные мотивы Священного Писания, выстроенная как контр-жанр по отношению к рыцарской эпике и к житийной прозе, вобравшая в себя множество разговорных и полулитературных жанров от божбы до новеллы, оказалась в литературе эпохи «второго» испанского Возрождения, используя образ М.М. Бахтина, в жанровом отношении бесприютной.