Книга о Ласаро де Тормес

У них нашли две тысячи реалов, двух мулов и одну повозку; после уплаты издержек мне перепало двадцать дукатов[233]. С моряков спустили шкуру, если не все семь[234], я же стал богат и счастлив, ибо никогда в жизни не держал в руках столько денег сразу. Пошел я домой к другу, где опрокинул несколько мер вина, чтобы отбить мерзкий вкус воды, раздухарился и начал гулять по-графски, славимый друзьями, внушающий ужас врагам и всеми любимый.

Прошлые бедствия казались мне сном, нынешнее преуспевание — тихой гаванью, а будущие надежды — райским садом наслаждений. Тяготы учат смирению, а благоденствие распаляет гордыню. До тех пор, пока не кончились эти двадцать монет, если бы сам король назвал меня братом, я бы счел это оскорблением. Когда нам, испанцам, достается реал, мы держимся князьями; и даже когда его нет, самомнение у нас всегда отыщется. Спросишь распоследнего нищего, кто он такой, и он ответит, что по меньшей мере потомок готов[235], просто нелегкая судьба загнала его в угол, ибо привычно безумному миру возвышать низких и принижать высоких. Но даже если так и есть, он себя в обиду не дает, ценит себя выше всех и скорее умрет с голоду, чем примется за работу; если какому-нибудь ремеслу и учится, то спустя рукава, и потом либо вовсе не работает, либо всё делает из рук вон плохо, так что во всей Испании сейчас не сыскать сносного чиновника. Помню, был в Саламанке один сапожник; когда ему приносили что-нибудь на починку, он заводил целую речь, жаловался на фортуну, что вынуждает его обратиться к столь презренному ремеслу, хотя он из такого-то рода и сын таких-то родителей, знатностью своей известных всей Испании. Как-то раз я спросил его соседа, что за родители у этого самохвала; и выяснилось, что отец его работал давильщиком винограда, а зимой покольщиком свиней, мать же была чистильщицей потрохов, то есть служанкой у торговца требухой.

Купил я себе сильно поношенный бархатный камзол и такого же состояния плащ из грубого сеговийского сукна;[236] также я носил шпагу, кончик которой выдирал камни из мостовых. После выхода из тюрьмы я так и не навестил жену, чтобы заставить ее желать моего прихода и отомстить за презрение, которым она меня одаривала. Я был непоколебимо уверен, что она, увидев меня в таком костюме, непременно раскается и примет меня с распростертыми объятьями; но ей хоть кол на голове теши.

Придя к ней, я заметил, что она недавно родила и вышла замуж. Увидев меня, она крикнула:

— Уберите от меня эту недовымоченную рыбешку, этого гусака ощипанного, а не то, жизнью отца клянусь, я встану и вырву ему глаза.

На это я невозмутимо ответил:

— Не спешите так, сеньора лярва, раз уж ни вы меня мужем не признаёте, ни я вас женой, оставьте мне мою дочь, и мы разойдемся друзьями. Я накопил достаточно приданого, — продолжил я, — чтобы с большим почетом выдать ее замуж.

Казалось мне, что эти двадцать дукатов — словно пять монет Хуана-Богом-отмеченного[237], который, как только их тратил, тут же находил в мошне еще пять; но поскольку Ласарильо был от дьявола, со мною ничего подобного не произошло, как можно убедиться из следующей главы.

Сеньор архипресвитер воспротивился моей просьбе, заявив, что дочь-то не моя, в доказательство чего предъявил крестильную книгу, из которой при сопоставлении с записью о браке следовало, что дочка родилась через четыре месяца после моего знакомства с женой. Меня выставили ослом, а ведь прежде я гордо восседал на жеребце, считая своей дочерью чужую.

Я отряхнул прах с ног и умыл руки в знак того, что я невиновен и ухожу навсегда. Повернулся я спиной и удалился так невозмутимо, как будто никогда их в глаза не видел. Разыскав своих друзей, я рассказал им, в чем было дело; они меня утешали, для чего особого труда не требовалось. Не хотелось мне возвращаться к ремеслу глашатая, ибо тот бархатный камзол порядком изменил мою жизнь.

Прогуливаясь, встретил я по пути к воротам Висагры[238] у монастыря Св. Иоанна[239] старую знакомую. Поздоровавшись, она сообщила мне, что супруга моя стала куда ласковей, узнав, что у меня водятся деньги, особенно после того, как французик отделал ее как бог черепаху. Я попросил рассказать, что с нею стряслось; она поведала, что как-то раз сеньор архипресвитер с моей женой собрались, чтобы обсудить, не стоит ли вернуть меня и выгнать французика, выдвигая доводы за и против. Совещание было не настолько тайным, чтобы новобрачный его не подслушал; на следующий день он притворился, что идет работать в оливковую рощу, куда наша с ним супруга принесла ему в полдень обед. Он привязал ее к дереву, предварительно раздев, а потом всыпал ей более сотни плетей и, не удовольствовавшись тем, сделал из ее одежды узел, поснимал с нее драгоценности и всё унес с собою, бросив ее связанной, раздетой и израненной; она бы непременно умерла, если бы архипресвитер не послал ее разыскивать.