Книга о Ласаро де Тормес

Затем она добавила, что убеждена — пошли я просителей, меня приняли бы как ни в чем не бывало, ибо она слышала, как моя Эльвира говорит: «Ах я несчастная! Почему же я не пустила к себе доброго Ласаро, всем добрякам добряка, ни лукавого, ни дотошного, позволявшего мне делать что хочется?»

Эта весть перевернула меня с ног на голову, и я готов был последовать совету доброй старушки, но сначала решил посоветоваться с друзьями.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ О ТОМ, КАК ЛАСАРО СУДИЛСЯ С СОБСТВЕННОЙ ЖЕНОЙ

Мы, мужчины, — из породы кур-несушек: если хотим сделать что-нибудь доброе, кричим об этом и кукарекаем, но если замыслили зло, не желаем, чтобы хоть кто-нибудь о том проведал и помешал нам сотворить недоброе. Пошел я к одному другу, а встретил там троих сразу, ибо с тех пор, как завелись у меня деньги, друзья расплодились, как мухи в гнилом плоде. Я сообщил им, что задумал вернуться к жене и уйти от злых языков, ибо знакомое худо лучше неведомого добра. Замысел мой разнесли в пух и прах, говорили, что я мужичонка мало того что бесхребетный, так еще и безмозглый, поскольку вздумал спутаться с потаскухой, лярвой, гулящей девкой, подстилкой и, наконец, чертовой ослицей, ибо именно так называют в Толедо поповских любовниц.

Такого они мне наговорили и так меня убедили, что я решил не звать и не просить. Увидев, что их советы и доводы убедительны, добрые друзья мои (а вернее — самого черта!) пошли дальше и посоветовали — как будто это их собственное семейное дело — вывести пятна и стереть кляксы с моей чести. Раз уж дела моей супруги катятся под гору, надо бы подать в суд и на нее, и на архипресвитера, и это ни во что мне не обойдется, ибо они сведущи во всём, что касается суда. Один из них, поверенный по безнадежным делам, предлагал мне сотню дукатов в случае победы. Другой, защищавший в суде уличных потаскух, заметил: будь он в моей шкуре, меньше чем на двести не согласился бы. Третий уверял меня (ему-то, легавому, виднее), что видел дела менее ясные и более мутные, но приносившие тем, кто их затеял, бессчетную прибыль. Еще я поначалу думал, что отец бакалавриус даст мне на лапу и хорошенько ее подмажет, чтобы мы отказались от иска, и попросит вернуться к жене, и в итоге будет мне больше чести и дохода, чем без суда.

Они нахваливали дело и прельщали меня большими надеждами; мой разум оказался в их полной власти и не знал, как ответить на их софистику. Впрочем, я догадывался порою, что лучше простить и унизиться, чем прибегать к крутым мерам; так я исполнил бы труднейшую из Господних заповедей — возлюбить врага своего, тем более что жена никогда и не поступала со мной по-вражески. Напротив, благодаря ей я стал возвышаться в свете и приобрел известность — на меня показывали пальцем и говорили: «Смотрите, вон идет покладистый Ласаро»[240]. Ее трудами получил я и должность, и доход. Архидиакон[241] говорит, что дочка, мол, не моя; так это или нет, но Господь, прозревающий все души, знает, как оно на самом деле, — может быть, как я ошибался, так и он заблуждается. А может, кто-нибудь из тех, кто читает и смеется над моей глупостью так, что весь рот в слюне и борода в пене, сам воспитывает детей какого-нибудь святого отца. Он работает, горбатится в поте лица, чтобы обогатить тех, кто обеднил его честь, и твердо верит, что если и есть на свете верная жена, то уж точно у него; может и так получиться, друг читатель, что рога со своего фамильного герба придется тебе приделать на голову[242].

Итак, оставлю каждого при своем мнении: все эти глубокие рассуждения ни к чему не привели, и я подал иск против архипресвитера и собственной супруги. У меня всё еще водилась свежая деньга, и потому в одни сутки их упекли в тюрьму: его — в архиепископскую, ее — в общественную[243]. Адвокаты советовали мне не переживать из-за денег, которые уйдут на судебное дело, ведь всё потом выйдет боком не мне, а святому отцу; потому я, желая побольше навредить и увеличить издержки, давал сколько просят. Они были как никогда расторопны, сообразительны и неугомонны; чуя золото, как мухи чуют мед, они времени даром не теряли.