Книга о потерянном времени

К концу войны Хоффман с матерью бежали на территорию, занятую Красной Армией, и провели годы в лагерях для перемещенных лиц. Мать впоследствии вышла замуж, и в 1949 году семья поселилась в Нью-Йорке. Роалд учился в школе Стайвесанта, а затем в Колумбийском университете, где показал себя как перспективный молодой ученый и завоевал немало наград. Но наука была далеко не единственным его интересом. Университетские лекции по курсу «Великие книги» и изучение поэзии — в частности, под руководством лауреата Пулитцеровской премии поэта Марка Ван Дорена, — вызвали в нем сомнения по поводу будущей профессии.

У его родителей были четкие представления о будущем маленького еврейского иммигранта. «На меня сильно давили, чтобы я стал доктором — настоящим доктором!», — говорит Хоффман. Но он знал, что не хочет заниматься медициной, поэтому искал другие приемлемые варианты. «Мне хватило мужества, чтобы заявить родителям о нежелании становиться врачом, но не хватило, чтобы признаться в желании изучать историю искусств. И в аспирантуре я занялся химией», Этот предмет он тоже любил. Он начал использовать выраженные способности к наблюдению, и вскоре химия ответила ему взаимностью. Докторскую степень он получил в Гарварде, где работал под руководством будущего нобелевского лауреата Уильяма Нанна Липскомба. Затем Хоффман стал профессором в Корнеллском университете, где добился больших успехов в описании структуры и реактивной способности органических и неорганических молекул. Правило Вудворда–Хоффмана, разработанное им совместно с Робертом Бернсом Вудвордом, позволяет предсказать расположение атомов в определенных видах органических молекул. В 1981 году он получил Нобелевскую премию по химии совместно с Кэнъити Фукуи — за разработку теории протекания химических реакций, сделанную независимо друг от друга.

Обычно Нобелевская премия считается кульминацией жизненных трудов, поэтому здесь я должна бы закончить. Но самое интересное в том, что Хоффман давал мне интервью по единственному телефону-автомату в калифорнийской творческой колонии, где он провел утро за сочинением причудливого стихотворения, в котором лирический герой разговаривает с собственным мозгом. И это было далеко не первое его литературное предприятие. Незадолго до получения Нобелевской премии он занялся поэзией всерьез. Он писал стихотворения о науке, о красоте взаимодействия между вещами, о военном детстве. И часто просто описывал все, что наблюдал — эпизоды семейной жизни, моменты взаимодействия его маленьких детей с окружающим миром. «Возможно, в этих наблюдениях есть кое-что от науки, — говорит он. — Однако, чтобы они имели смысл для читателя, их надо наделять неким эмоциональным багажом». Хоффман понимает, что кто-то изначально захочет прочесть его поэзию исключительно из-за фактора оригинальности, поэтому сознательно старается развивать свое искусство. Он изучает других поэтов, редактирует свои тексты и ездит в дома творчества, такие как этот в Калифорнии. Ему приходится нелегко. По его словам, когда речь заходит о поэзии, коллеги-ученые порой говорят: «Если бы у меня было время, я бы тоже так смог». «Они не знают, как это трудно, — замечает Хоффман. — У моих стихов бывает гораздо больше черновиков, чем у научных статей».

Но процесс ему очень нравится. «Я люблю браться за перо», — говорит он, и эта любовь принесла плоды. Не прекращая преподавать химию в Корнеллском университете, Хоффман выпустил несколько книг, в числе которых «Метамиктное состояние» (The Metamict State) и «Провалы и края» (Gaps and Verges), а также опубликовал отдельные стихотворения в The Paris Review и The Kenyon Review. Также он автор пьес и книг о наблюдениях за жизнью и наукой, а еще ведет ежемесячную программу в нью-йоркском арт-кафе Cornelia Street Café.

При общении с такими людьми на ум приходит термин «универсальный человек», но на деле он не все делает одинаково хорошо. Он рассказал мне, что есть области вроде математики или музыки, которые требуют ослепительных вспышек таланта, и такое его никогда особенно не привлекало. «Эти области часто отличаются тем, что в них преуспевают вундеркинды, — говорит он. — Но мне не известны дети, которые были бы великими химиками, или политиками, или поэтами. Дети пишут прекрасные стихи. В них есть наивность и сила наблюдения, которая еще не знала многочисленных препятствий. Еще дети — вместилища наших романтических представлений о невинности. Они пишут интересные стихи. Но не великие». Здесь Хоффман делает паузу. «Я думаю, мне нравятся сферы, в которых не бывает вундеркиндов. Полагаю, мне они нравятся, потому что я, кажется, могу этим заниматься. Это доступно вам и мне».