Книга о русской дуэли

А. С. Пушкин писал о генерал-поручике князе Петре Михайловиче Голицыне: «Князь Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале (в 1775) и сказала: „Как он хорош! настоящая куколка“. Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина…» [152, т. 8, с. 361]. Дуэль отняла у России Голицына, по свидетельству современников, действительно талантливого военного, обещавшего вырасти в настоящего полководца, отняла князя М. П. Долгорукого (если верить легенде), отняла Пушкина и Лермонтова и еще многих и многих других, не успевших не только прославить свое имя, но даже подать надежды. Но, порождая частные трагедии, дуэль – как «случай – бог-изобретатель» – расшатывала жесткую регламентированность общественной жизни, не позволяя ей закостенеть в имущественных, административных и других жестких схемах.

Дуэль как таковая для большинства стояла вне обсуждения, но в то же время могли подвергаться сомнению возможности применения законов чести в той или иной конкретной ситуации, соблюдение их в том или ином поединке и даже сложившееся в обществе или у части общества «неверное» отношение к дуэли. Чаще всего критиковались излишняя (бретерская) жестокость, ничтожность повода или профанация дуэли («пробочная дуэль»). В любом случае это была не критика, а, наоборот, стремление к чистоте дуэльного ритуала.

«Кровожадность» дуэлей, как правило, осуждалась теми, кто сам в них не участвовал, – стариками и женщинами. Отношение незамужней дамы к дуэли было противоречиво. С одной стороны, если двое мужчин из-за нее дерутся на поединке, значит она своим легкомысленным кокетством поставила их в неловкое положение, задевающее их дворянскую честь. С другой стороны – «заманчиво быть причиною дуэли, приятно заставить умереть или убить – это к лицу женщине, это по душе ей» [141, с. 50].

Наконец, третий вариант: даму, стремящуюся к самостоятельности, к независимости своих решений, подобная «оленья» борьба за нее могла только оскорбить. Так, Зоя, героиня «Нелюдимки» Е. П. Ростопчиной, говорит двум соперникам, которых она застала на месте поединка:

Вы в ссоре!.. Но за что?.. Меж вас, едва
Знакомых, что за споры?.. за кого?..
А если за меня – кто дал вам право,
Тому или другому, выставлять
Законною иль тайною причиной
Своей вражды, своих кровавых ссор
Какую-то безумную любовь
Ко мне, равно вам чуждой? Кто позволил
Обоим вам надменно ревновать,
Соперничать, оспаривать меня?..
Исканья ваши чем я ободрила?..
Чем можете хвалиться? Что вы мне?..
Я не сестра вам, не жена, не дочь,
Я не люблю вас… слышите! Равно
Вы оба чужды мне, немилы оба!
Ревнуют лишь свое добро: но вы?..
Присваивать меня как смели вы? [161, с. 255].

«Недуэлирующая» часть общества осуждала дуэли, когда на них гибли близкие, но с самим институтом смирялась как с данностью: дело мужчин – воевать и драться на дуэлях, дело женщин и стариков – оплакивать мертвых и ухаживать за ранеными.

Аналогичной позиции, но в более сдержанной форме, придерживались и так называемые «солидные люди». С их точки зрения, дуэль важна и нужна, но это крайнее средство. Нельзя прибегать к нему, не использовав других, «мирных»; тем более нельзя играть дуэлью. Жизнь человека слишком дорога, чтобы рисковать ею без достаточных оснований.

В XVIII – первой половине XIX века такое отношение к дуэли во многом смыкалось с мнением мелкого провинциального дворянства. Оппозиция «провинция—столица» в то время была очень значима. При Екатерине II, Александре I и даже Николае I территориальная обособленность провинции ощущалась намного острее, чем впоследствии. Городишки, от которых «хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь», – это отнюдь не гипербола. И если в губернских городах был даже свой «свет», то в уездных центрах, а уж тем более в различных «местечках» общество не обладало столь же четким дворянским самосознанием, как в столицах.

Пистолет. Рисунок А. С. Пушкина. 1828