Книга о русском еврействе. 1917-1967

К серии образов евреев начала революции возвращает нас «Повестью о рыжем Мотелэ» поэт Иосиф Уткин (1894-1945). Хотя повесть грустная, она вместе с тем иск­рится радостным лукавством. Отец и дед Мотелэ были портными; в детстве Мотелэ мечтал об ученье в «хедере», но судьба решила иначе: и он пошел по стопам отца и деда, стал портным. «И ставил он десять заплаток на один жилет». Несмотря на убогую жизнь, Мотелэ не уны­вает. Для него каждый дом — «своя родина, свой океан»:

И под каждой слабенькой крышей, как она ни слаба,
— свое счастье, свои мыши, своя судьба...

По-разному складывается счастье:

Мотелэ мечтает о курице,
а инспектор курицу ест.

И так во всем: Мотелэ любит Риву, но у Ривы отец раввин. И он никогда не согласится отдать свою дочь замуж за Мо­телэ. Новая жизнь улыбнулась Мотелэ в тот день, когда в первый раз в Кишиневе «пели не про царя».

Брюки, жилетки, смейтесь!
Радуйтесь дню моему:
госпо-дин по-лиц-мейстер
сел в тюрьму.
Этот день в Кишиневе
был молодым, как заря!
Первым, — когда в Кишиневе
пели не про царя!..

У Эдуарда Багрицкого еврейство представлено новым общественным типом, сложившимся в годы гражданской войны. Глубоким лиризмом овеян в поэме Эдуарда Багриц­кого «Дума про Опанаса» образ комиссара Когана, павшего жертвой махновских банд. Коган был комиссаром продот­ряда, в котором служил Опанас; Опанас сбежал из отряда, мечтая вернуться к труду хлебопашца. Но у гражданской войны своя неумолимая логика: «Хлеборобом хочешь в поле, а идешь бандитом». Опанас попадает к махновцам. Махно велит выдать Опанасу шубу и прочую экипировку и вот:

Опанас глядит картиной
В папахе косматой,
Шуба с мертвого раввина
Под Гомелем снята...

Отряду Махно удается поймать комиссара Когана и Опанасу поручено его убить. Не по душе Опанасу это пору­чение: «Кровь — постылая обуза мужицкому сыну» и, остав­шись с глазу на глаз с Коганом, Опанас предлагает ему: «утекай же в кукурузу — я выстрелю в спину», и, если он, Опанас, промахнется, «разгуливай с Богом». Но, «оправ­ляя окуляры», Коган отвечает:

«Опанас, работай чисто,
муш­кой не моргая.
Неудобно коммунисту
бегать, как борзая!»

Коган показан здесь идейным, мужественным челове­ком, до конца преданным большевистской революции, без тени сомнения и критики. Таков же и Миндлов, заведующий военными курсами в повести Либединского «Комиссары» (1925). Таковы же у писателей неевреев руководитель партизанского отряда в Восточной Сибири Левинсон в «Раз­громе» (1927) Александра Фадеева, политкомиссар Лейзеров в повести Всеволода Иванова «Хабу» (1927) и даже чекист Клейнер в повести Александра Аросева «Записки Терентия Забытого» (1921). Похожи в «Тихом Доне» Шолохова руководитель парткома Абрамсон и юная ком­мунистка-еврейка Анна Погудко, которую Абрамсон на­правляет к коммунисту Бунчуку, чтобы обучить ее пуле­метному делу. Бунчук, узнав, что Анна — еврейка, говорит ей: это хорошо, что она будет обучаться пулеметному делу; «за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие ра­бочие так думают — я ведь сам рабочий, — что евреи только направляют, а сами под огонь не идут. Это оши­бочно, и ты блестящим образом опровергнешь это ошибоч­ное мнение...»

* * *

Русская художественная литература очень богата про­изведениями, изображающими эпоху нэпа, но в очень не­многих из них показаны и евреи. Заслуживает быть отме­ченным, что о нэпе писали почти исключительно неевреи. Среди русских писателей-евреев интерес к еврейству в об­становке нэпа почти не нашел своего художественного вы­ражения, за исключением одного явления — роста антисе­митизма, о котором еще будет сказано особо. Среди заслу­живающих внимания произведений стоит назвать, как от­носящиеся к периоду нэпа, только два: «Бурная жизнь Лазика Ройтшванца» Эренбурга (1928) и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова (1928), из которых Ильф — еврей.