Книга о странных вещах

— Отмучился, — сказал Бычень, сунулся к своему топчану, достал шапку надел ее и тут же, словно спохватившись, снял.

Остаток ночи они не спали.

Из картонных коробов для бытовой техники соорудили покойнику гроб, для надежности перетянули картон веревками и отнесли мертвеца в дальний угол подвала. Затем, не сговариваясь, принялись копать подвальный песок, песок слежался и поддавался с трудом, но к утру яма была достаточно глубока, чтобы принять завернутое в картон тело. Земля принимает все, ей просто некуда деваться.

— Ну вот, — сказал Бычень, вытирая седую голову, мокрую от пота. — Отмаялся раб божий!

— Бугорок бы надо небольшой, — прикинул Игорь Николаевич. — Просядет ведь земля.

— Какая разница, — отозвался Бычень. — Подвал. Кому здесь приглядываться?

— Не по-людски все, — Игорь Николаевич вздохнул, глядя на прямоугольник влажного песка. — На кладбище бы надо…

Бычень потянул его к топчанам.

— Тут у него персональная могилка, — сказал он. — А там бы свалили в общую кучу.

Они посидели немного, глядя, как в узком, похожем на амбразуру окошке разгорается бледная заря. Бычень неожиданно хмыкнул:

— Слышь, Николаич, а цыганка тебе правильно нагадала. Жить здесь больше нельзя. У тебя выпить есть? Помянуть надо раба божьего Ивана… как его фамилия?

— Не помню, — неожиданно обнаружил Игорь Николаевич. — Грек и Грек.

— Ну ладно, — согласился Бычень. — Пойдем к Мурату, возьмем пузырек, деньги у меня еще остались. Помянем раба божьего Ивана Грека. А потом пойдем новую хату искать.

Одевшись, они вылезли из подъезда. Было еще рано, бледная заря за Волгой еще только обозначила светлую полоску надвигающегося дня. Моросил мелкий дождь, словно кто-то на небесах оплакивал случайную и неудачливую жизнь Вани Грека. Было тихо, так тихо, что слышался робкий шелест дождя, падающего с отсыревших небес. Две человеческие тени скользнули по пока еще свободному от людей двору и канули в сыром тумане, две человеческие надежды, которым только еще предстоял последний путь и которые некому будет оплакать.

Улетающий Барыкин

Надежда — это тоненькая нить, которая соединяет нас с сегодняшним днем.

На душе у Владимира Барыкина было пусто, все выгорело, и осталась черная плешь, которой уже все равно — взойдет на ней трава или нет.

Он посидел немного, слушая печальную рок-балладу, исполняемую группой «Метафоры». Мир был далеко от него, он уже не принадлежал этому миру, как не принадлежит небу его почти постоянная и неотъемлемая часть — облака.

Жизнь не удалась, и в этом надо было признаться самому себе. Если жизнь не удается, то ответ всегда держишь перед самим собой. Другим до этого нет дела.

Долог путь и печален был, —

выводил певец.

Барыкин вышел на балкон, закурил сигарету.

Ему было двадцать шесть лет, и он в этой жизни был поэтом. Неудачливым поэтом.

Впрочем, любая поэзия бессмысленна — она касается только тебя самого. Только тебя самого.

Да черт с ней, с поэзией! Если говорить откровенно, то жизнь вообще не удалась. Барыкин был ненужным жильцом на планете Земля, тем лишним человеком, про которого продолбила ему в детстве плешь очкастая и осадистая, как купчиха из пьес Островского, учительница литературы. Печорин, блин, сегодняшнего дня.

Земля казалась близкой. Прыгать с балкона казалось глупым и бессмысленным. Все равно останешься в живых, тебя увезет завывающая «скорая помощь», и хорошо если ты встанешь на ноги, гораздо печальнее, если ты на всю жизнь останешься неподвижным калекой. Тогда ты будешь зависеть от других и не сможешь повторить попытку.

Жизнь оказалась бессмысленной.

В ней было бессмысленно все — от рождения до последнего шага, к которому Барыкин был готов.

Я стою на краю земли
И смотрю, как плывут облака, —

пел певец.

Барыкин бросил окурок вниз и смотрел, как он, планируя на ветру, медленно уплывает к земле.

На скамейке двое парней пили водку. Они сидели, оседлав скамейку, и между ними поблескивала бутылка и белели пластиковые стаканчики.

Надежда — это тоненькая нить, соединяющая нас с сегодняшним днем.

Владимир вернулся в комнату, выключил магнитофон, собрался с духом, потом взял с тарелки приготовленный шприц и привычно, хотя и с некоторым трудом, нашел вену на левой руке. Поршень медленно погнал сладкую отраву в кровь, кровь жадно принимала эту отраву, еще не зная, что ее больше чем обычно. Намного больше.

Владимир бросил шприц на стол, шприц покатился, оставляя за собой дорожку капелек.

Чуть ниже предплечья саднило.

А Барыкин почувствовал спокойствие, он улыбнулся надвигающемуся небытию, он радовался ему, как радуется ребенок купленной родителями игрушке. Ему было хорошо, и это было главным.

Он закрыл глаза и начал медленно подниматься над землей. Он поднимался все выше и выше, раздвигая руками облака, пока сквозь тонкую пелену воздуха не стали проступать звезды. Звезд было много, они свивались в драгоценные спирали, искрились, подмигивали, гасли и вспыхивали вновь, они толпились, разглядывая поднимающегося к ним Барыкина.

«Жизнь — дерьмо», — подумал Барыкин.