Книга о вкусной жизни. Небольшая советская энциклопедия

«Пицца — это вещь»; а Росцеллин сказал: «Вещи прежде пиццы», и тогда настало темное Средневековье. Крестоносцы и конкистадоры насаждали пиццу по всему миру. Колумб первым понял, чего в ней не хватает, и поехал в Америку за томатной пастой, а заодно привез оттуда в Европу картошку и «Макдоналдс». К чести последнего надо признать, что чума к нам пришла из Азии. Магеллан пытался доказать, что Земля имеет форму пиццы. Он пошел дальше Колумба и там лег в основу знаменитой полинезийской пиццы мауи-зауи.

Никейский Вселенский Собор постановил вращать тесто для пиццы по солнцу, а противоположное вращение признал за ересь. Инквизиция предала огню, четвертованию и гонениям 24 648 еретичек и 967 451 еретика за неправильное вращение теста, но потом было признано, что для теологически правильного миропонимания это непринципиально. Папа Римский в самом конце второго тысячелетия публично принес сожаления по поводу невинно пострадавших.

Лютер придумал гамбургеры, а его последователи стали называть себя за это протестантами и даже гугенотами. Славянские народы, объединившись, накостыляли любителям гамбургеров и хот-догов в битве при Грюнвальде.

Наполеон изобрел пирожное того же названия, но проиграл Ватерлоо. Русские казаки в Париже в каждом кафе требовали пиццу: «Быстро! Быстро!» — так эти кафе превратились отчасти в пиццерии, отчасти в бистро, что одно и то же.

Хрущев пытался выращивать пиццу за Полярным кругом, а потом Горбачев сказал всем своим: «Хватит жрать водку с пельменями, переходим на пиццу Хат и кока-колу», — так началась перестройка.

Дальше уже неинтересно, потому что вы все знаете без меня сами: из газет, телевизора и Интернета.

Серуха

Когда страну расконвоировали по амнистии 1990 года, мало кто из кричавших и шептавших «Свобода, блин, свобода, блин, свобода!» понимал, что значит свобода, полученная сверху, пришедшая от пусть и респектабельных, но паханов. Вот уже десять лет прошло, а до сих пор мы глотаем вонючую пыль от проскакавших мимо нас на вороных освободителей.

Я вспоминаю все это под тихий шепот листопада в пустом и темном позднесентябрьском лесу, ступая по мягким сырым мхам, колючему брусничнику, мелкому сухому валежнику. И собираю грибы: крепенькие беленькие, ядреные челыши, развеселые лисички, сопливые маслята, последние великовозрастные, но еще вполне в теле опята, нежные свинушки-губошлепы, молоденькие чернушки цвета хаки, прочая грибная мелочь. А вот и серуха.

На толстой белой ноге, серый и невзрачный, этот гриб появляется последним, когда заморозки утро за утром выбивают из грибной рати всех остальных.

Пошла серуха — кончай грибалку! Прощайте, ставшие такими поздними и стылыми рассветы; прощай, притихший и посуровевший, насупившийся перед предстоящими снегами и морозами лес; прощай, кабан со своей заточкой мурла и клыков о пни и корни; прощайте, мураши и му рашиные тропы; прощайте, тихий-тихий, пока не рванул в чащу, сохатый, безмолвные птицы и одинокий скрип покосившегося сухостоя; прощайте, стремительные электрички и безлюдные, продувные ветрами и сквозняками, в заплаканных желтых листьях перроны; прощайте, сырые и промозглые поля с ветшающими кучами ботвы и ничего не значащей пустотой!

Рядом идет моя старшая сестра, совсем обрусевшая от седины, такая старенькая-старенькая бабушка. Господи! Да между нами всего пять лет! Неужели и я — глубокий старик?!

Весной она погорела. Дом занялся от неисправной проводки и вспыхнул разом и бесповоротно. В доме девять человек, все трезвые. Бросились спасать добро и близко рас положенные к дому две баньки, закути для кур и коз. На пожар сбежалась вся деревня, в основном, поглазеть на чужое отчаянное горе. Но нашлись и другие. Нет, это были не кремлевские власти, и не чеченцы, или иные какие супостаты, то были соседи. Они ходили меж вынесенных вещей, и эти вещи исчезали — сначала в потемневших тенях за пределами освещенного пожаром круга, а потом и вовсе бесследно. Ныне, чего ни хватись — нетути, а ведь, помнится, выносили. И в иные дома перестали пускать, как прежде, чтоб погорельцы свои вещи не признали ненароком.

Мы шастаем тихой поступью по лесу, больше отмалчиваясь, в безмерном море невысказанного, читаемого без слов во вздохах, чтобы потом, когда уже машина, покачиваясь, стала отдаляться от вновь возводимого дома, сестра вдруг не залилась щемящими за душу слезами: «Что ж мы так мало поговорили-то?» И эти слезы, и горестный лай собаки, и мягкие ухабы дороги — как тяжело прощанье, когда не знаешь, свидимся ли вновь?