Книга осенних демонов

Мелкие причудливые звенья легли свободно, а спустя некоторое время раздалось тихое металлическое позвякивание. Браслет пошевелился, а потом стал извиваться. Щелкнул замок, отливающие серебром звенья обхватили волчью лапу.

Меланья застегнула свой браслет и почувствовала такое же деликатное, холодное металлическое движение на запястье. Ликопеон подстраивался.

И еще это…

Она с трудом подтянула соединенный липучкой рукав зимней куртки, а потом вынула из кармана швейцарский перочинный нож. Дрожащие пальцы не слушались, но, едва не сломав ногти, ей удалось открыть самое маленькое, острое, как скальпель, лезвие. Она набрала в легкие воздуха и, до хруста сжимая челюсти, сделала надрез на запястье. Боли почти не было.

И почти не было крови.

Она сжала ранку пальцами и смогла выдавить дрожащую загустевающую каплю, которая упала прямо в волчью пасть, как рубин. Самец нервно сглотнул. Меланья очень медленно протянула ладонь и слегка погладила большой круглый бок, покрытый жесткой зимней шерстью.

— Ничего не поделаешь, — прошептала она.

Это все. Меланья встала и, не спуская глаз с хищников, попятилась назад. Маленький волчонок ни на минуту не переставал рычать, а когда она стала пятиться, бросился на нее, прогоняя с поляны и от своей стаи.

В избушку она вернулась по своим следам. Это все. Теперь нужно только ждать.

Недолго.

Уже недолго.

Она успокоилась, заклеила пластырем ранку, которая наконец-то начала пощипывать, а потом села в машину и поехала в Гайновку искать приличный кофе и завтрак.

Она заказала кофе в гостинице, но оказалось, что не может есть. Она слушала резкие, покрикивающие гортанные звуки речи группы немецких охотников в зеленых или пятнистых рыже-зеленых камуфляжных куртках бундесвера и тыкала вилкой в остывающую яичницу. Руки дрожали

Звуки немецкого языка достигали потолка, порой в нем всплывали немногочисленные более-менее различимые слова: «да», «нет», «после пущи», «например» и взрывы смеха.

Уже скоро.

Сегодня ночь.

Он войдет в квартиру, бросая куда ни попадя куртку, а потом найдет записку. И станет читать ее с растущим сомнением на лице. Сомнение перерастет в гнев, а потом в ярость. А потом он схватит куртку и бросится сюда. Но не сразу. Сначала найдет большую бутылку зубровки в баре и прикончит ее.

А если нет?

Если приедет уже завтра под утро каким-то ему только известным образом?

Это невозможно. Он всегда заглядывал в бар, хоть она и следила за тем, чтобы в доме не было водяры. Но он знал, что после такого ее отъезда что-то могло остаться. Немного виски? Полбутылки вина? Он чувствовал алкоголь через плотно закрытые пробки. Найдет.

Она наколола на вилку кусочек остывшей неаппетитной яичницы и попыталась протолкнуть ее в сдавленное горло.

Нужно есть.

Чтобы были силы.

Она ходила по лесу. Сверкающий снег блестел и скрипел под ногами, облачка пара от дыхания поднимались в неподвижном воздухе, через равные интервалы раздавался металлический треск затвора фотоаппарата и визг мотора. Мир, закрытый в стенах объектива, ограниченный четырьмя углами прицела, подчеркнутый яркими картинками процессора, казался контролируемым и безопасным. Мир фотографии. Плоский, безобидный и взятый в рамки. В нем можно изменить резкость, иногда освещение, диафрагму и фильтр. Неподвижный.

Ей нужно еще сутки — так ли это много?

Она переписала время прибытия поездов и автобусов. Сфотографировала церковь. В обеденное время, как и обещала, навестила старого Окшановского и поболтала с ним. Момент был выбран удачно.

В избушку она вернулась вечером. Сердце колотилось, ладони были потные, она была уверена, что Лукаш в любой момент выскочит на нее из какой-нибудь тени, разгоряченный, бешеный и слегка пьяный. И ко всему этому униженный. И опасный.

Ничего не случилось. Избушка стояла в темноте и в тишине, не выделяясь на стене леса. Меланья разожгла огонь и оставила открытой дверцу печки. Она сидела, попивая чай из металлической кружки, и смотрела на пламя, пожирающее разгоревшиеся поленья. Семь лет! Семь лет на привязи!

Ночью проснулись волки. Их вой был на редкость долгий и протяжный, наполненный болью и одиночеством. Выл только один волк, и это не был голос главаря стаи. У того голос глубокий, хищный, и она его начинала различать.

Меланья лежала в темноте, глядя на светящиеся зеленым цветом цифры будильника, и слушала. Самец молчал.

Он отозвался позже, вырывая ее из серого пограничного состояния сна. Звук его был такой страшный, что она почувствовала, как мурашки побежали по голове, и она свернулась в спальном мешке, боясь даже пошевелиться. Вой раздавался очень близко, совершенно не оттуда, откуда было слышно далекое тоскливое завывание всей стаи. Он разрезал ночное небо на части, но кроме песни волка-охотника в нем звучал ужасный хриплый крик человека. Это был голос из ада.

Боже, что я наделала?!

Но было уже поздно. Круг стал вращаться.

Страх наполнил следующий день.

И ожидание.