Книга отзывов и предисловий

Эмоциональному фону соответствуют метафоры и фразеологизмы, стертые притчевые сюжеты, где акценты меняются так, чтобы на передний план вышел слабый персонаж: так, мышь, рожденная горой, имеет право предъявить родительнице счет: «что ты хочешь, гора, / слушай, раз родила. <…> я буду тихонько пищать, шуршать, сигналы тебе подавать, / говорить: ты, гора, не права, не права, не права». Книгу наполняют предметные образы, характерные для дискурса прошедшей любви: например, несколько раз здесь возникает письмо – ненаписанное (белый лист!), неотправленное, отправленное не по адресу. Можно проследить за тем, как с развитием этого образа изменяется и отношение к породившей его драме. Более ранний (по расположению в книге) текст задействует уже знакомый нам обедненный стиль – проговаривается лишь самое необходимое:

пока ты пишешь письмо
адрес станет другой
и никого не найдет
письмо с твоей белой тоской
кому-то другому поднять
камень что брошен в окно
и никого не обнять
никого
никого

В более позднем тексте опять появляется письмо, ушедшее не по адресу, но ошибка уже зеркально другая, а главное – на этот раз героиня Ботевой способна увидеть в этой ошибке гармонию (здесь вспоминаются стихи Виталия Пуханова с его этикой парадокса):

уже через десять лет, судя по фотографии,
все прощается.
А кроме того,
человеку дается многое новое:
ручка с цветными чернилами,
неисписанная бумага,
пустые конверты, чтобы отправить письма новому
адресату.
если же человек по старой памяти
отправит письмо туда же, куда и прежде,
почтальон – старый, все знает – не понесет его.
и если останешься невредим —
помолись за старого почтальона.

Таким образом, мы нащупываем внутренний сюжет книги – преодоление. Можно предположить, что говорящей помогает некая внутренняя сила: самые яркие образы в книге связаны с обращениями к детской литературе, детскому фольклору, вообще детству. Они служат связующими нитями с прошлым, с тем временем, когда в доброте мира сомневаться не приходилось:

ты, лепесток мой, лети, лети,
обращайся вокруг земли,
во все окна смело смотри,
руку всякому подавай,
не садись в пятый трамвай,
дорогу ласточкам уступай,
пролетишь три раза вокруг —
возвращайся ко мне, мой друг.

Или:

Вся свежесть на свете – арбузные корки.
Вся радость – в конце каникул
велик, халихало —
подкидывай выше резиновый мяч,
скрывайся, теряйся, беги,
угадано твое слово,
опознана твоя тайна,
а будущее было рядом,
ушло, не шепнув иного,
пока еще намечтаешь.

Ботева – автор в том числе и произведений для детей. Она понимает, что детское и фольклорное отнюдь не идиллия: этот язык может быть грозным и страшным («в белом-белом городе Питере / ночью так трудно спать» – все та же логика депрессивной белизны инвертирует «черный-черный город» из детских страшилок). Что-то страшно-детское – и, может быть, универсальное – есть и в идее самостоятельного существования после разрыва. Эта идея высказана в книге несколько раз, но в наиболее концентрированном виде – в заглавном стихотворении. Оно напоминает о детском счете перед игрой (здесь, в порядке странного, макабрического – наоборот, после игры), но одновременно и о том состоянии, когда весь мир сводится к двум фразам:

Сто десять раз по два
повтори, скажи:
я не люблю тебя больше,
но продолжаю жить.

Лида Юсупова. Dead Dad. Тверь: Kolonna Publications, 2016

Октябрь

Стихи Лиды Юсуповой не отмечены премиями и не так глубоко восприняты критикой, как того заслуживают. Причин у этого несколько. Помимо чисто бытовой, географической (Юсупова живет в Белизе – маленькой карибской стране, не присутствующей ни в сознании большинства русских, в том числе литераторов, ни в мировой литературной повестке), дело – главным образом – в специфике самих текстов: новые стихи Лиды Юсуповой имеют дело с материями, на которые принято закрывать глаза. Это проблема не стихов, а читательской и культурной конъюнктуры.