Книга отзывов и предисловий

Сама в себя продета,
нить с иглой,
сухая мысль аскета,
щуплый слой,
которым воздух бережно проложен,
его страниц закладка
клювом вкось, —
она как шпиль порядка,

или ось,
или клинок, что выхвачен из ножен

и воткнут в пруд, где рыбы,

где вокруг
чешуй златятся нимбы,
где испуг
круглее и безмолвнее мишени
и где одна с особым

взглядом вверх,
остроугольнолобым,
тише всех
стоит, едва колеблясь, тише тени.

Тогда, на старте медля,

та стрела,
впиваясь в воздух, в свет ли,
два крыла

расправив – тяжело, определенно —
и с лап роняя капли,
над прудом
летит – и в клюве цапли
рыбьим ртом
разинут мир, зияя изумленно.

О форме у Гандельсмана можно долго говорить, как и о его владении совершенно разной риторикой: он может быть высокопарен и выстраивать сложные синтаксические конструкции, как в «Цапле», а может ограничиваться кратчайшими предложениями-выстрелами: «Документальный фильм. Расстрел. / Вчера смотрел. // Толкают в яму, / допустим, Зяму. // Земля сыра. / В голове дыра. // Теперь стоит раскидистое дерево. / Поселок Зверево». В любом случае его стихи вызывают сильные эмоции, и это важнее формы.

Часто цитируемый и украшающий в том числе нынешнее издание отзыв Иосифа Бродского говорит об «интенсивности душевной энергии» и «любви к любви – самой большой новации в русском стихе, в этом веке запечатленной». При этом Бродский отмечает у Гандельсмана «отсутствие слезы». Возможно, но стихи Гандельсмана воздействуют на читающего их самым непосредственным образом: сколько бы я ни перечитывал «Воскрешение матери» (где из типичных, узнаваемых всяким фраз – от «Надень пальто. Надень шарф» до «Ты / Остаешься один. Поливай цветы» – складывается образ даже не умершей матери, а сына, который, перечисляя эти фразы, пытается справиться со своей утратой и только растравляет ее) или «Блокадную балладу» – ком неизменно подступает к горлу. Девиз книги «Видения» – даже не «любовь к любви» (хотя Гандельсман – один из очень немногих поэтов, кто умеет без неуместного пафоса возвышать эротику; см. сборник «Школьный вальс» или «библейское» стихотворение «Амнон и Тамар»); скорее это любовь к жизни. Не претендуя на пушкинское знание «Весь я не умру» и зная, «что, сойдясь в едином слове, / смерть и жизнь звучат: смежи», Гандельсман отказывается смежить веки и поверить в смертность.

Так впиться в мир, чтоб он в тоске прицельной,
меня увидев с ясностью предельной,
как я – его, меня не отпустил, —
каков настил! —
дощатый, хвойный, ледяной, морской, небесный,
любой – ты без меня пустой и пресный!

Александр Гальпер. Бруклинская Сибирь: Избранное / Предисл. Д. Давыдова. М.: Стеклограф, 2019

Горький

Без прозаических миниатюр Александра Гальпера – человека, который живет в Нью-Йорке, трудится социальным работником, иногда играет эпизодические роли русских бандитов в сериалах и постоянно попадает в нелепые ситуации, – я уже не мыслю фейсбука. При этом стихи Гальпера, за исключением сетевых публикаций, труднодоступны. Его многочисленные сборники выходили главным образом в самиздатском берлинском «Пропеллере», и нынешнее московское избранное (также, впрочем, коллекционное) – попытка хоть ненадолго зафиксировать эту фигуру, посмотреть на нее внимательно. Этой задаче служит и предисловие Данилы Давыдова: он сопоставляет Гальпера с американскими авторами – Буковски и Резникоффом (можно было бы добавить и Аллена Гинзберга, у которого Гальпер недолго учился в Бруклин-колледже), – а потом и с русскими, протягивая родословную от Игоря Холина с его барачной поэзией до самого Гоголя (в трагикомических анекдотах Гальпера Давыдову слышится вопль гоголевского «маленького человека»). Генеалогия эклектичная, но логику в ней увидеть можно – и ее продолжение состоит в отказе от генеалогий и от социальных предписаний. В выходе на сцену и нарушении конвенции.