Книга перемен

Позднее, после того как Оксана неистовой ведьмой на помеле, с летающей знаменем пыльной тряпкой пронеслась по всем комнатам и отправилась в ванную то ли мыться, то ли петь под шум воды, Вадим, пытаясь нарезать мягкую булку тупым ножом, объяснялся на кухне с Авророй Францевной:

— Мама, она просто очень темпераментная, как все хохлушки. Говорит она чаще всего вполне правильно, институт окончила. Но когда волнуется, сбивается на акцент. Такой провинциальный акцент. Мы поженимся. Ты только не возражай ничего, потому что все равно поженимся.

— Кто из вас и когда слушал мои возражения? Я давно никому не возражаю, разве что Франику иногда, если он настаивает, что в карманах у него не помойка, а богатейшая сокровищница. Только вот что спрошу: ты не торопишься, Вадька? Задавал ты себе этот вопрос? Ты не устанешь через неделю от этого сплошного фейерверка? Тебе сбежать не захочется?

— Ну, так ты же меня не прогонишь, если вдруг захочется? — широко улыбнулся Вадим и тут же стал серьезен: — Не думаю, что захочется. Она меня нисколько не раздражает. Мне по роду деятельности приходится быть сдержанным и тактичным, а с Оксанкой хорошо разряжаться. В этом атомном реакторе сгорает любое раздражение, любое недовольство собой. С ней легко. Не скажу, что спокойно, но легко.

— То есть она для тебя что-то вроде психотерапевта?

— Чем это плохо, если всем хорошо? — ответил Вадим с неожиданным еврейским акцентом.

— Вадик, — встревоженно спросила Аврора, — это брак по расчету? Или я чего-то не понимаю? Ты хотя бы влюблен?

— Ага, — ответил Вадик-жених и набил рот булкой.

Ночью Аврора извертелась, стараясь не прислушиваться к возбужденным смешкам и пыхтению за стенкой. Она зарылась в горячие подушки и дышала в наволочку, обижаясь на судьбу. Она все еще была достаточно женщиной, чтобы тосковать по объятиям мужа, которого не видела много месяцев. Аврора слегка всплакнула, потом задремала, а потом вдруг проснулась — по причине ни на чем, казалось бы, не основанной ревности к мужу. Пусть он только приедет, и будет ему на орехи, кипятилась она, взбивая кулаком слежавшуюся подушку. Будет ему на орехи за все, за холодность в разлуке, за сухие, короткие и редкие письма, за… за то, что вообще уехал на край света! За то, что приедет усталым и нездоровым, за то, что она без него наверняка наделала массу всяких житейских ошибок. За то, что потерян Олег, за то, что донельзя распустился Франик, за то, что так хорошо и разумно, на заботливой, веселой и расторопной девахе, просто ужас что за девахе, женится Вадька, за то, что. За все на свете! Пусть только приедет! Пусть приедет, живой, родной или ставший чужим — любой. Потому что сколько можно ошибаться, корить себя за ошибки, тащить на себе, ждать? Ждущему всегда тяжелее, чем тому, кого ждут. Его ждут, и ожидание для него — спасательный плот, парашют, неприкосновенный запас, непробиваемый щит из шкуры дракона. А они, те, кого ждут, так и норовят резать по живому, так и норовят лезвием по сердцу, чтобы болью убить другую боль, чтобы сосущую боль разлуки заглушить острой болью обиды.

Свадьбу единодушно решили отложить до осени, так как осенью обещал во что бы то ни стало вернуться Михаил Александрович.

* * *

Михаил Александрович возвратился только в конце октября, был отпущен по состоянию здоровья. Его и по этой причине не отпустили бы, списывая все неприятные и болезненные явления, что преследовали его почти все время с момента гибели Макса, на обычное отравление недоброкачественной пищей и водой, и даже не слишком тяжелое отравление. Его пользовали какими-то таблетками, от которых лучше нисколько не становилось, и не отпускали к столичному доктору. Он обессилел и стал мнителен, подозревая, что в итоге его угробят за компанию с Максом. Только зачем, непонятно, но и гадать нечего. Неисповедимы пути тайных дел мастеров.

И тогда Михаил Александрович, не желая помирать ни за что ни про что, подделал бумажку, дозволяющую поездку в Триполи, собрал свои немногочисленные пожитки, не забыв прихватить записную книжку Макса, рано утром очень уверенно сунул «отпускное свидетельство» под нос вертолетчику, и тот, поленившись разглядывать бумажку, взял Лунина с собой в столицу.

Комната его в общежитии была опечатана, и Михаил Александрович счел, что этот факт подтверждает его наихудшие подозрения. Он, по правде говоря, струхнул, но и обозлился. Обозлился настолько, что отправился разыскивать своего знакомца, особиста Игоря Борисовича, век бы не видеть его темных очков и разбегающегося взгляда. Застав того в присутственном месте за разглядыванием французского альбома африканской неолитической живописи, плюхнул ему под ноги свою дорожную сумку, буркнул, не поздоровавшись: «Прошу сохранить до моего возвращения. А комнату сами распечатайте», и отправился к доктору.