Книга перемен

В его фантазиях они вместе участвовали в головокружительных приключениях, но эти приключения чаще всего не имели конца, так как Франик в грезах своих застревал на каком-нибудь особо затягивающем его эпизоде и прокручивал это кино у себя в голове много раз, до сцены, например, спасения красивой-прекрасивой и верной Сабины, до сцены, требующей тесного соприкосновения, потому что иначе не уместиться на узком балконе замка, откуда спускается на скалы веревочная лестница. В малыше Франике начала просыпаться и оформляться ранняя романтическая чувственность, вот в чем было дело.

Встреча в Берлине с Сабиной Настоящей в первый момент принесла неприятное открытие: она вытянулась больше, чем он, и стала выше почти на полголовы. Это было подло.

— Тренер мной недоволен. Я теперь потихоньку выбрасываю таблетки и… развиваюсь, — при первом удобном случае шепнула она ему на ухо, касаясь губами взъерошенных, выцветших за время съемок чуть не до седой белизны сухих волос.

Пахло от нее, как и тогда, в Москве, сенной трухой и городской пылью, сбрызнутой дождем. Но теперь запах был горячее, и Франик понял почему: ее майка, заправленная в шорты, обтягивала чуть-чуть, самую малость, наметившуюся грудь.

— Немного болит, но это так и полагается, — проследила Сабина его потрясенный взгляд. — Все девочки в нашем классе уже носят бюстгальтеры. И я тоже скоро буду, — без всякого стеснения сообщила она. И Франик, преисполнившись гордости и благодарности за доверие, все простил и Сабине Бумажной, и Сабине Настоящей и тут же изменил Сабине Идеальной, которая… не развивалась.

На те немногие марки, что были в его распоряжении, он, как и в Москве, при каждом удобном случае покупал ей, не имевшей карманных денег, запретные шоколад и мороженое, пирожные и лимонад. Сабина показывала ему тот Берлин, который знала сама, а знала она не так уж и много, ей не разрешалось далеко отходить по боковым улицам от главных артерий, от Александерштрассе например, и она боялась заблудиться. А Франик, городской дикарь, на удивление легко ориентировался в каменных джунглях, так легко, как будто был коренным берлинцем. Он чувствовал логику пространства и словно шел по невидимой нити и, если они опаздывали к обеду, никогда не ошибался, сокращая путь по направлению к Потсдамерплатц, в районе которой обитало в шикарно обставленном гнезде семейство Вольфов. Франик открывал Сабине ее родной город, и у нее дух захватывало от непозволительной дерзости этих прогулок, и она весело лгала родителям, которые были уверены, что дети ходят осматривать официальные достопримечательности центральной части города. Что касается Франика, то он ухитрялся даже вполне правдоподобно делиться своими впечатлениями о том, чего не видел.

Современный Берлин, однако, озадачил его. Разумом он понимал, что многое после войны пришлось отстраивать заново, но часто, замирая в предвкушении перед очередным поворотом, он бывал удивлен и разочарован, что видит перед собою не старое оштукатуренное здание с тяжелой аляповатой лепниной или неуклюжими мужеподобными кариатидами, а современную, чаще всего безликую постройку из стекла и бетона.

Франик, словно бездомный кот, изучал и обживал доступное ему городское пространство, шел по затерянным во времени следам, плел сеть путей и наметил, наконец, главные, наиболее рациональные или приятные ему маршруты. Кое-где, часто в местах совершенно ничем не примечательных, эти маршруты завязывались узелками, и там Франик испытывал потребность потоптаться, оседлать скамейку или постоять, прислонившись к стене или к дереву. Если бы тень дедушки Франика академика Михельсона удосужилась сопровождать внука в его прогулках по Берлину, то Франик многое узнал бы о местах, для него притягательных.

Узнал бы, к примеру, что здесь, на Фридрихштрассе, дедушка покупал перчатки и галстуки, нелучшего, к несчастью, качества, а неподалеку, на другой стороне улицы, находился небольшой, но по тем временам очень надежный, опекаемый неким вслух никогда не называемым синдикатом банк, где предприимчивая и оборотистая матушка дедушки Франца держала скупаемое ею золото и драгоценные камни.

Узнал бы, что здесь, на Шпрее, неподалеку от речного порта находился пивной подвальчик гостеприимного и громкоголосого папаши Хольцмана, где под румынскую скрипку кружками, литрами, бочками пилось отличнейшее пиво, а старинную каменную тумбу для привязывания лошадей, что косо, подобно Пизанской башне, торчала у ближайшей подворотни, «на счастье» поливали (но не пивом) завсегдатаи, и брызги рикошетом летели им на ботинки.