Книга писем

Вдруг прислушался: кажется, кто-то подошел к двери, затаился моим зеркальным отражением, незаметно набрал воздуху и остановил дыхание. Я был уверен, я знал наверняка - это она там за дверью, она одна, она попросту не решается открыть на мой безаппеляционный стук. Конечно, там больше никого нет, мне просто показалось, наверно, я ошибся в расчетах и перепутал окна.

Она одна, но почему она не открывает дверь?

- Открой,- я попытался сам успокоиться, но получилось так, будто я клянчил.

Через несколько секунд невыносимо тягучая пауза прервалась такой силы и горести тяжелейшим вздохом, по сравнению с которым мое ночное бдение под окнами, мой кулачный наскок на дверной проем показались нелепыми и смешными. Ей плохо, ей чертовски плохо. Я повернулся и на цыпочках, еле слышно поскрипывая песчинками неметенных ступеней, тихо удалился подальше от чужого горя.

В тот же вечер я слег. Видно, меня здорово прохватило там, под окнами, и три дня кряду я температурил. Ночами несколько раз бредил одним и тем же унизительным действием: я крадусь по злосчастной лестнице, стараясь еле слышно шагать по ступенькам, чтобы никто не мог обнаружить, и более того, стать законным свидетелем моего унижения, но на пятом или шестом шаге мне изменяет чувство меры, я слишком тяжело ступаю, так что песочный треск звучит чуть громче, и тут же, будто только того и ожидалось, раздается унизительный смех на два голоса - женский, ее, и мужской, того молодого человека.

В короткие перерывы между страшными видениями меня охватывал приступ меланхолии, и я то плакал, то хватался за бумагу, пытаясь что-то писать.

Когда я окончательно пришел в себя, я был окружен смятыми словами любви.

Здесь нет и тени преувеличения, ибо на одной из скомканных бумаг были стихи, написанные каллиграфическим почерком:

Там за хрупкой границей стекла,
Где так много печали и мало тепла,
Где пустое объемлет пространство
Бесконечных ночей постоянство,
Отраженные люди живут.
Их внезапно возникшую связь
Еле видно сквозь льдистую вязь,
Их отчаянно дерзкий побег
Прикрывает декабрьский снег,
И следы их почти незаметны.
Так, влекомы июльским теплом,
Исчезают вдали за окном,
Поднимая зеленые флаги
Над пространством твердеющей влаги,
Над кривыми ветвями дерев.

Теперь стихи казались мне женскими, и даже более конкретно, согласно моим представлениям о ходе событий, такое стихотворение могла бы написать она и только она. Во всяком случае, мне они показались вполне приличными, и вполне должны прийтись ей по душе. Правда, в них было определенное забегание вперед, как будто мы связаны не просто поверхностным знакомством у темного окна, крытого первым, робким морозным узором, но и чем-то более существенным, наподобие глубокого чувства, или даже общей задачей. Я решил при следующей встрече, а таковая неизбежно должна произойти, подарить ей эти стихи со словами: "Возьмите, это вы обронили под впечатлением наших встреч". Я обязательно решил перейти снова на вы, будто собирался преодолеть высоту со второй попытки.

Может быть, мое невольное трехдневное молчание и есть настоящая удача, иначе как бы я смог выдержать паузу, но теперь пусть она думает, что я могу быть и без нее. Конечно, три дня не срок, но все же поделом ей, вот, пожалуйте - хочу звоню, хочу сам по себе гуляю. Я набрал заученный номер, и сердце мое сжалось, когда заговорил голос, без которого мне было так тяжело:

- Какой же вечер, когда раннее утро? - она явно обрадовалась моему появлению. - Где вы пропадали?

Я пробурчал что-то невразумительное в ответ, но ей этого вполне хватило, и она продолжила весело щебетать, что меня почему-то рассердило, и я возмутился:

- Постойте! Ну а если бы я вообще не позвонил? Ведь у вас нет даже моего телефона. Что это, самоуверенность или полное равнодушие?

Она молчала.

- Ответь же!

- Не понимаю.