Книга прощания

Увы! Ползет чреда столетий,
Гремит вселенский тарарам,
Но первый Рим, второй и третий
Перед Тацитом – смех и срам.
Мы все и тайно, и открыто,
И так, и сяк, и как-нибудь
Корячимся – но до Тацита
Никак не можем дотянуть.
Лежим себе, как хрен на блюде,
Иль пляшем на сковороде…
Но ты, но ты, мой мудрый Ю. Дэ!…
Иль лучше ударять: Ю. Дэ?
История – как рог Роланда:
Услышь, воспрянь, дрожи и млей!…
Твоя ж судьба – сперва баланда,
Потом – засилье пикулей.
И нынче… Боже! Упаси мой
Народ от мелочи спесивой.
От сброда с лиловою ксивой
На право цирковой езды!…
Но мы – спокойны: мерин сивый
Отнюдь не портит борозды.
…Итак – не выпить коньяку ли?
Отдаться ль зелену вину? А закусь…
Лишь бы не пикули,
От коих слабит всю страну.
И пусть опять Роландов рог нем
И в полной ж… третий Рим,
Но мы, мой милый Юра, вздрогнем!
И воспарим! И повторим!

Вздрогнули. Воспарили. И парили еще не раз, не два и не три, в последние годы встречаясь чаще всего в Переделкине, откуда Давыдов, болея, старался не выезжать. Теперь он где-то парит без нас, создав и оставив нам мир,который, если вспомнить слова письма, пожалуй, будет реальнее нашего сущего, но и зыбкого, призрачного, ненастоящего…

ВЕЗУЧИЙ ГАЛИЧ

Декабрь 1977-го. Юрий Нагибин делает в дневнике запись:

«Вчера сообщили: в результате несчастного случая скончался Александр Галич.

…Что там ни говори, но Саша спел свою песню. Ему сказочно повезло. Он был пижон, внешний человек, с блеском и обаянием, актер до мозга костей, а сыграть ему пришлось почти что роль короля Лира… Он оказался на высоте и в этой роли. И получил славу, успех, деньги, репутацию печальника за страждущий народ, смелого борца, да и весь мир в придачу. Народа он не знал и не любил, борцом не был по всей своей слабой, изнеженной в пороках натуре, его вынесло наверх неутоленное тщеславие. Если б ему повезло с театром, если б его пьески шли, он плевал бы с высокой горы на всякие свободолюбивые затеи. Он прожил бы пошлую жизнь какого-нибудь Лас- кина. Но ему сделали высокую судьбу. Все-таки это невероятно. Он запел от тщеславной обиды, а выпелся в мировые менестрели… Вот поди ж ты!… И все же смелость была и упорство было – характер! – а ведь человек больной, надорванный пьянством, наркотиками, страшной Анькой».

Пишет человек, для которого Галич, как и для меня, был Сашей и другом, – вот только в периодах мы не совпали с Нагибиным: он дружил с ним в его допесенный период, я же возник в жизни Галича, когда знаменитые песни уже бесперебойно рождались, а репутация стала такой, с которой власть не могла мириться. Пишет, застигнутый врасплох и смертью, и самой мыслью об «удачливости»; оттого – искренне. (Выходит, много искреннее, чем это будет позднее, в очерке «О Галиче – что помнится», герой которого предстанет чем-то вроде сахарного барашка: так и хочется облизать.) И удивляюсь, как это весьма начитанный Юрий Маркович не заметил коварного сходства своего монолога зависти с другим. Из «Мастера и Маргариты».

. Помните графомана Рюхина, взъевшегося на «Пампуш» – на памятник Пушкину? «Вот пример настоящей удачливости… какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу… Повезло, по- везло!… стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…»

О, не равняю Александра Аркадьевича с Александром Сергеевичем, – это логика зависти равняет завидующих. Логика зависти или логика неприязни, как вышло, когда милейший Алексей Николаевич Арбузов, не тем (но, к несчастью, получается, что и тем) будь помянут, в час исключения Галича из Союза писателей назвал его «мародером». За что? За то, что, избежав лагерей, осмелился петь и писать от имени зека. И в этот миг он – я об Арбузове – оказался неотличим от функционеров, которым во всем прочем был не чета.

Но однажды, в дубовой ложе,
Я. поставленный на правеж,
Вдруг такие увидел рожи –
Пострашней карнавальных рож!
Не медведи, не львы, не лисы,
Не кикимора и сова –
Были лица – почти как лица,
И почти как слова – слова.