Книга Рабиновичей

Когда американцы освободили юг Франции, я вернулся в Бельгию. Я убеждал себя, что это счастье, но счастлив не был. Война для меня оказалась долгими каникулами. Теперь пора было возвращаться к нормальной жизни.

Только в ту пору я узнал о том, что есть лагеря. Мне было неизвестно число погибших, я считал, что их несколько тысяч, и не хотел знать подробностей. Я-то ведь унес ноги с легкостью. Те, что погибли, наверно, были слишком уж неосторожны.

Я вас, наверно, шокирую. Судите меня, презирайте — вы ведь не жили в то время, а если и жили, наверняка постарались забыть те смешанные чувства, которые испытывали все, не только неевреи, но и, даже прежде всего, сами евреи, ибо их слишком напрямую затронули события, им отчаянно не хватало

ИСТОРИЧЕСКОЙ ДИСТАНЦИИ.

Мы были сбиты с толку, жили в тумане, страдали оттого, что мы евреи, но не хотели мириться с этим страданием, потому что больше всего нам претило быть народом-мучеником, а еще больше претило оплакивать наших мертвецов.

Приехав на Южный вокзал, я оставил чемодан в камере хранения и пошел пешком на улицу Монтенегро. Вот я подхожу к дому, где мы жили до войны. Звоню в дверь. Мне открывает женщина.

Она маленькая, намного меньше меня. Завитые волосы, то ли светлые, то ли седые. Старая? Молодая? Я даже не успеваю это понять. Все происходит очень быстро.

Я спрашиваю, живет ли здесь Ривкеле.

— Кто? — кричит она. Наверно, глуховата, а может, с придурью.

— Ревекка. Ревекка Рабинович.

Это «ич», окончание нашей фамилии, она понимает однозначно: «еврей». И орет дурниной:

— Евреи? Нет здесь никаких евреев! Все здешние евреи погибли!

Дверь захлопнулась перед моим носом.

Я мог бы подать жалобу, обратиться к властям, чтобы нам вернули квартиру, но был настолько выбит из колеи, что решил — не стоит.

Я понял, что все в корне переменилось и

БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТ КАК ПРЕЖДЕ.

Я стал искать Арье, Сару и Ривкеле. Обращался в разные организации. Фивел Кац, довоенный знакомый, отец Мориса, сказал мне, что Арье в Швеции. Кто-то другой уверял, что своими глазами видел его в Чехословакии. Потом, по слухам, Арье оказался в Палестине. Весной 51-го он вернулся в Бельгию. Но совсем не таким, как прежде.

Сара приехала из Израиля в 54-м. Мне пришлось поселить ее у себя вместе с Йоси. Было странно, что у сестры — и вдруг сын, избалованный, нервный, непоседливый мальчишка, носится по моей квартире. Мой племянник оказался несносным ребенком. Я с трудом скрывал свою неприязнь к нему. Нати хотел с ним подружиться, зазывал в свою комнату, давал игрушки, пытался научить его французским словам, но Йоси смотрел на него свысока.

Сара то тискала и целовала сына, то вдруг ни с того ни с сего могла накричать и даже прибить. У мальчика был потерянный вид; такой вид бывает у него порой и сейчас — вытягивается лицо, тускнеют глаза, ползут вверх брови, превращаясь в две горизонтальные черточки.

Сара погрузнела, солнце изрыло ее лицо морщинками, но меня вновь ошеломила ее красота. Я помнил, что она красива, но это была чистая информация, без конкретики. Теперь же, когда я видел сестру, каждое движение ее тела поражало меня этой красотой.

С Сарой бесполезно было разговаривать — она не слушала. Внезапно перебивала, меняя тему. Щурила глаза, словно в тревоге.

Сара смотрит на вещи просто. Ничего не усложняет, ни в чем не сомневается, живет словно под стеклянным колпаком. Она не эгоистична, но

ЭГОЦЕНТРИЧНА.

Она по-прежнему красива невыносимой красотой. Ее красота ранит нас. Нам поневоле приходится восхищаться ею, любить ее, хоть зачастую мы ее ненавидим; боли молниями пронзают мой мозг, боли, которые я не могу утихомирить, я знаю, что лежу неподвижно на койке, но словно падаю в бездонную пропасть, где смешиваются все цвета, образуя в итоге тусклую серость, а в 45-м я искал Ривкеле, я обивал пороги кабинетов, то был целый временный мирок, где встречались заплаканные женщины, разъяренные офицеры, еще не пришедшие в себя выжившие счастливцы. Первое время люди, доведенные до ручки, теряли сознание. Бывали срывы, рыдания, эпилептические припадки, сердечные приступы. Мало-помалу очереди становились короче. Воцарилась тишина. У оставшихся почти не было больше надежды. Их лица выражали угрюмое смирение.