Книга радости — книга печали

— Что ты говоришь! О ком! Сапата выставляется, где хочет. За ним бегают, умоляют дать хоть что-нибудь! Заказывают ООН, ЮНЕСКО, лучшие музеи! Знаешь, сколько ему платят? Он миллионер! Коллекционеры за его работы дерутся! Недавно одну украли из Чикагского музея.

Когда это мама услышала про Чикагский музей? Не иначе, пока Костя летал перед Сапатой. И вообще она редко говорила с таким восторгом о ком-нибудь. Почему-то Косте сделалось обидно за отца, словно говорилось это ему в укор: Сапата — вон кто, а ты? Наверное, и отец почувствовал что-то такое, потому что проворчал совсем уж невпопад:

— Бывают и знаменитости дутые.

— Ну уж!.. Ну уж ты!.. Про кого другого, но не про Сапату! Да он!..

— Что — он? Наш Костик куда знаменитее.

— Костик — другое. Его крылья — это как голос у Карузо: врожденное. А Сапата достиг талантом и трудом!

Попугай Баранов прокричал с телевизора:

«Сапата умница, Сапата молодчик!»

— Вон, даже попугай повторяет. Все уши прожужжала про этого Сапату.

— Ну тебя. Когда ты в таком настроении, с тобой лучше не говорить ни о чем! Приехал бы сам Рафаэль, ты бы тоже был недоволен.

— А чего здесь у нас делать Рафаэлю? Петь, что ли?

— Настоящий Рафаэль! Надо знать!

Прекрасно отец знает, какой Рафаэль настоящий, но любит иногда разыграть простачка.

Да, неудачный получился семейный ужин. Но наконец Костя все доел, поспешно поблагодарил и ушел к себе. Он собрался было сразу отправиться в вечерний полет, но следом вошла мама.

— Он сегодня невозможен! И с чего взъелся, скажи, пожалуйста? Даже голова разболелась из-за него. Сними, пожалуйста.

Мама уселась в лечебное кресло, Костя, как всегда, положил руку ей на лоб, другой как бы подхватил затылок… и тут ему пришла в голову идея: неужели эта чудесная способность годится только против мигреней? А что если попытаться вот так же излечивать от грубости, от высокомерия — от всяких духовных искажений? Вспомнился сегодняшний разнос, учиненный мамой почтальонше, вспомнился чуть презрительный ее тон в разговоре с отцом… Костя постарался предельно сосредоточиться. Обычно головная боль виделась ему как серая муть, переливающаяся в голове, а сейчас показалось, что там мелькают и какие-то черные капельки. Он усилил напряжение, сгоняя капельки в затылок. Муть постепенно рассеивалась, а капельки стекали к затылку, там сливались…

— Что-то сегодня странное, — сказала мама. — Лоб прошел, но вдруг откуда-то боль в затылке. У меня никогда раньше не было боли в затылке! Говорят, это от давления.

— Сейчас-сейчас, обожди, — пробормотал Костя сквозь зубы.

Нужны были еще силы, а он уже устал гораздо сильнее, чем обычно. Вспотел лоб, зубы постукивали, озноб по спине. Но он упрямо усиливал напряжение… Черные капельки все собрались в затылке, слились, образовав как бы озерцо. Еще напряжение, предельное — ну!.. И он ясно увидел, как черное озерцо резко выплеснулось наружу — так выбрасывает чернила, спасаясь от опасности, спрут.

— Все! Ну как?

— Знаешь, прошло. И затылок прошел. Только непонятно: никогда ведь не болел раньше.

— Главное, что прошло.

Ноги дрожали, и стоять было трудно. Костя поспешно улегся на тахту.

— Нет, хорошо: легкость какая-то необычайная, какой никогда! Прямо хоть и без всякой боли приходи к тебе лечиться.

Костя лежал, и крылья укрывали его как одеяло. Грели. А по телу — озноб. Только через полчаса немного согрелся, отошел. Такое это трудное дело, оказывается, — исправлять духовные искажения. Пытаться исправлять.

* * *

Пытаться исправлять… А возможно ли это — исправить? Вот хоть нашего Василия Никитича. Вчера он устроил очередную пакость: резко открыл дверь в коридор, когда мимо шла мама с кастрюлей. А дверь у него открывается наружу. Значит, подстерег, услышал шаги — и распахнул. Да так ловко, что задел едва-едва, но достаточно, чтобы кастрюля упала, суп выплеснулся на ноги. Хорошо что не очень горячий — теплый. И он же, оскорбился:

— Я же нечаянно! Как я могу не нечаянно. Что же я — скот какой, животное? Я человек!