Книга радости — книга печали

Я иногда про себя мечтаю, чтобы он умер. Сколько пьяниц умирает преждевременно — почему не он? Но признаться никому нельзя, ведь жизнь — самое ценное, и даже врагу нельзя желать смерти. Подозреваю, что мама мечтает о том же и тоже не решается признаться. У нее, конечно, опять был сердечный приступ.

Глава восьмая

Снова захотелось видеть Нину. Может быть, отчуждение прошло? А может быть, ему просто показалось, что наступило отчуждение? Ну да, они поспорили, но не из-за всякого же спора наступает отчуждение. И в конце концов не оправдывала же Нина тех дикарей!

Гаврик теперь был занят кормлением малышей и с Костей летал редко. Вот и сейчас только прощелкал клювом вслед. Вид у него при этом был важно-озабоченный, потому Костя понял его щелканье так: «Некогда мне болтаться попусту!»

Было совсем пасмурно, никаких просветов, и Костя решил лететь под облаками, чтобы не сбиться и не плутать потом. Внизу утомляли глаз блеклые краски пасмурного дня. Увидел трех лосей в осиннике — целое семейство. Спикировал для интереса, но лоси ухом не повели: не боятся опасности с неба.

За развилкой на берегу озера издали мелькнула красная точка. Подлетел ближе — купальник. И фигурка знакомая. Ну точно: Нина! Там небольшой песчаный пляж — прерывистая желтая кайма вдоль кромки воды, — и Нина стояла у самой кромки: только что выкупалась или еще собирается? Костя снизился над лесом, подлетел, маскируясь, над самыми деревьями, нацелился сзади, чтобы Нина не видела — и с лету схватил, как сокол куропатку!

— Ой! Ты?

— А кто же? Или у тебя есть другие знакомые летуны?

И сразу стало совершенно ясно, что нет между ними никакого отчуждения, что это ему просто померещилось тогда. Нина не была пристегнута, и потому приходилось держать ее особенно крепко, и чувствовалось, что сделана она из особенного материала, совсем другого, чем Дашка.

Они летели над озером.

— Знаешь, Костя, а давай я прыгну в воду. Вот будет интересно! Я ужасно люблю прыгать в воду. Только ты пониже.

Он снизился метров до пяти и разжал руки. Нина вытянула руки ласточкой, по инерции пролетела вперед и по пологой дуге вошла в воду. Тут же вынырнула.

— Еще! Еще!

Она подняла руки, протянула к нему, он схватил ее за запястья, выхватил из воды, прижал к себе — и снова отпустил. Снова выхватил и отпустил. И снова… Наверное, это очень хорошо: нырять в прохладную воду. Костя даже позавидовал Нине. Сам он так не мог: крылья сразу бы намокли и потащили ко дну. Утки и прочие водоплавающие ныряют — и остаются сухими: у них водоотталкивающая смазка, что ли? А у Кости нет.

— Еще! Еще!

Нина не хотела остановиться. И он тоже. На миг прижимал ее к себе — и выпускал. И снова. И снова. Его охватило никогда не испытанное раньше чувство: ощущение переполняющей силы и гордости этой силой, которую раззадоривала слабость и восковая пластичность Нины. Такое прекрасное чувство, что невозможно было остановиться!

И вдруг, сам не понимая почему, выхватив Нину в очередной раз из воды, он не разжал руки, не отпустил ее в воду, а круто пошел вверх.

— Куда ты? Я хочу еще!.. Дал бы хоть одеться — там холодно наверху!

Костя не отвечал. Он забирался выше и выше. Он не искал восходящего потока, но яростно работал крыльями. Вот вошли в облака — как в комнату, где только двое.

Нина прижималась к нему, шептала:

— Затащил, так согревай.

Вверх, вверх, вверх. И сразу солнечный простор.

— Ах!

Из тесной комнаты они попали в громадный зал. Вся широта неба принадлежала им — ни птицы, ни самолета.

А Костя упрямо забирался выше и выше.

— А можешь так: отпустить — и поймать?!

Если бы Костя мог трезво думать, он бы не решился. Но он не был сейчас способен трезво думать. Он сам хотел чего-то такого, и шепот Нины прозвучал как сигнал. Долгожданный сигнал. Он разомкнул руки — и Нина стала свободно падать. Она падала — спиной вниз, раскинув руки, будто обнимая весь простор. Костя сложил крылья и нырнул под нее. Он падал ненамного, но все же быстрее (сопротивление воздуха, аэродинамика!), и, косо соскользнув, схватил, прижал.

— Ой, никогда так не было! Еще!

Он поднялся немного — и снова отпустил ее одну и нырнул следом. И снова. Он что-то кричал при этом в восторге и беспамятстве. И она кричала.

И вдруг, отпустив Нину, он промахнулся, соскальзывая к ней. Не хватило какого-то метра, ладонь скользнула по ее телу, и они разминулись в воздухе.

Ужас непоправимости потряс Костю. Он поспешно разворачивался, чтобы пикировать к Нине обратным курсом — и казалось, делает это мучительно медленно, точно воздух вокруг стал вязким — разворачивался, а она в это время падала, падала — и ничего между нею и землей.