Книга Розы

– Та зачем вам хмель?

Таська наплела ей с три короба про его лечебные свойства. Бабка поверила.

– Идите, – говорит. – Рвите сколько хотите.

Мы набрали целую торбу.

Пришла женщина вечером на сына своего гадать. Я карты разложила. Вижу – гость на пороге.

– Иди, – говорю, – бабка, домой, ставь пироги – утром сын в окно постучит.

– А хиба ж вин в окно? – спрашивает. – Шо ли дверь у хату забыв?

– Ну, не знаю, про то карты не говорят.

Поахала та и – домой бежать. А я спать легла – утром на занятия. А занимались мы очень напряженно, чтобы институтскую программу за три года пройти. Так я дома, повторяя записанное на лекциях, голову мокрым полотенцем стягивала, чтоб не лопнула от такого объема знаний. Сидим на занятии. Вдруг слышу, за окном детский голосок меня зовет:

– Роза! Беги до хаты, тебя кличут.

Не стала я обращать внимания. А Таська выскочила после пары и домой побежала, узнать, в чем дело. Прибегает, а у соседки в саду столы накрыты с разносолами. Оказывается, и впрямь к ней сын приехал. Таська – бежать до меня.

– Идем скорей!

Не пошла я, досидела последнюю пару. А дома стала заново конспектировать пройденный материал, поскольку не скажу, что учеба мне легко давалась на вечно голодный желудок. И тут бабка со своей радостной вестью приходит:

– Роза, пидем до нас. Там мой Мишка приихал.

– Не, не пойду. У меня голова болит, – показываю на обмотанную полотенцем башку.

– Та ты хмелю возьми, он уси болести лечит! – посоветовала соседка. – Таська ж говорила.

Но я упорно отказывалась. Неудобно было идти в чужой двор да за стол садиться. Чтоб все пальцами показывали – вот она, гадалка. Какая я, на хрен, гадалка? Комсомолка, активистка, студентка.

И тут в дверь постучались. Вошел мужчина, молодой, круглолицый, невысокий, плотный с приятной улыбкой. Спрашивает:

– Вы и есть та самая гадалка Роза?

– Я и есть.

– А на цыганку не похожа.

– Я и не цыганка.

– А я Михаил. Сын вашей соседки.

– Что ж вы за всю войну матери ни одной весточки не прислали? Она ж с ума сходила.

– А я там служил, откуда вестей не подают.

Оказывается, служил Михаил в полку бомбардировщиков, которые летали бомбить Берлин еще в самом начале войны, в 1941 году. И все летчики этого полка находились в обстановке полной секретности. Ни о каких весточках родным и близким не могло быть и речи. Только после войны их рассекретили. Вот Михаил и явился сам. Но я-то как это в картах разглядела?

По выходным из Люботино, как всегда, я ехала в Харьков к Груне, везла что-нибудь из продуктов. Сама, бывало, недоедала, а ей старалась помочь. Ведь у Груни с Володей уже было двое детей. В конце войны Витя родился. И вот приезжаю однажды, вижу, у сестры лицо все синее. Спрашиваю:

– Что случилось?

– В погреб полезла, – говорит, – а там лестницы не оказалось. Упала прямо лицом на бочку.

Через год опять как-то заглянула к Груне в гости, а у той опять лицо – сплошной синяк.

– А это, – говорит, – на базар поехала в кузове грузовика. Там бочки стояли. Машина резко затормозила…

– И ты опять лицом на бочки полетела? – спрашиваю. А сама уже заподозрила неладное.

– Хорошо еще из кузова не вылетела, а то бы разбилась, – продолжает сестра.

Зашла тогда я к их соседке тете Фросе, сказала про свои подозрения насчет бочек, об которые сестра так неловко бьется каждый раз. Тетя Фрося и просветила меня:

– Это ж Володька ее так отделал. Он ей доктора немецкого простить не может – раз в год напивается до беспамятства и бьет ее смертным боем.

И такая злость меня взяла. Ведь знала я про того доктора, который предупредил Груню о готовящемся аресте. Всего-то и было меж ними, что попросила его однажды сестра дочку Светочку спасти. Девочка болела ангиной, горела от высокой температуры и уже задыхалась. Доктор пришел, осмотрел горлышко ребенка, намотал на палец бинт и, засунув его в горло, стал вскрывать фолликулы. Потом засыпал в горло порошок какой-то, а уходя, оставил банку сгущенного молока для девочки. Уж так ему Груня была благодарна, что Светочка задышала и пошла на поправку после этих процедур! Она и Володе об этом рассказала, разве что умолчала, как в знак благодарности в щеку доктора поцеловала.

Все во мне кипело, когда я вернулась в комнату сестры. Володя как раз был дома. Со злости я так хлобыстнула дверью, что она захлопнулась, и с порога накинулась на зятя:

– Ах ты, гад, сволочь ты последняя. Ты что же творишь, скотина? Немцы Груньку не добили, так ты теперь добиваешь? Да я ж тебя, гада, пришибу самого.

Сама не помню, как у меня в руках скалка оказалась. И ну давай его этой скалкой обхаживать. А он-то мужик! Силы с моими не сравнить. И в ответ в меня чем попало швыряет. Кричит:

– Не твое собачье дело! Что ты лезешь в нашу семью?

Груня снаружи в дверь колотит, умоляет:

– Откройте! Что вы делаете? Вы ж поубиваете друг друга!

А я к двери прорваться не могу, там позицию Володька держит. И тогда пустила в ход последний аргумент:

– Если еще раз хоть пальцем Груньку тронешь, Лене напишу – приедет и пристрелит тебя, как собаку.

С тех пор, как бабка отшептала. Ни разу больше Володя Груню не тронул, да еще прощения всю жизнь у нее просил.