Книга странствий

И общий смех сдувает эту тёплую волну приятства.

Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придётся мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.

Пустеет в поле борозда,

наглеет в городе делец,

желтеет красная звезда,

у ней растёт шестой конец.

Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней двумя) привязана к любимой мною русской литературе.

СКАЗКА О ЦАРЕ НАТАНЕ, или БЕДНЫЙ ВСАДНИК

Посвящается актёрам Всероссийского Гастрольно-концертного Объединения (ВГКО)

Где море лижет горы,

невидимый врагам

возрос огромный город,

прижатый к берегам.

Дома из камня белого

о прочности поют,

мужчины сделки делают,

а женщины - уют.

Снабженцы с сигаретами

толпятся на трамвай,

висят листы с декретами:

"Купив - перепродай!"

Сопят младенцы в садике,

раввины спят в метро,

сидят седые цадики

в справочных бюро.

Бесплатные советы

желающим дают,

петраркины сонеты

страдающим поют.

На стыке главных улиц

в неоновом огне

сидит верховный Пуриц

на вздыбленном коне.

Всеобщим, тайным, равным

любить и устрашать

он выбран самым главным,

чтоб город украшать.

Но полон день заботами,

справляться нелегко,

и всадником работает

актёр ВГКО.

По лысине и гриму

стекает мелкий дождь...

Спешат евреи мимо,

сидит промокший вождь.

А из окошка рядом

пылает нервный свет:

за каменной оградой

галдит Большой Совет.

* * *

Встал Натан, высок и плотен:

- Если партия не против,

я бы съездил за границу,

где коктейли и девицы.

Чтобы связи нам расширить,

буду пить и дебоширить.

А по Франции, как мушки,

сонно бродят потаскушки,

и летят, как комары,

сутенёры и воры.

Знак любви и знак доверия,

даст мне деньги бухгалтерия,

где сидит Иван-царевич,

а по матери - Гуревич.

Шевелит Совет усами:

бардаками славен запад,

соберём налоги сами,

отдыхай, наш вождь и папа.

Пусть летит! Лететь не ехать!

Нарастает шум и гам,

рикошетом плещет эхо

по окрестным берегам.

Мимо кромки океана

самолёт везёт Натана,

а внизу на площади

сидит актёр на лошади...

* * *

Но проснулся в час рассвета

Клары Цеткин дряхлый внук,

непременный член Совета

анархист Ефим Генук.

Заглянул к жене в покои,

стал чему-то рад,

свой гормон легко настроил

на бунтарский лад.

Чёрным флагом развевая,

вышел вон из дома...

* * *

Революция (любая)

начинается с погрома.

Бьют Трибунера и Пульта,

горлопанов - трепачей,

бьют Инфаркта и Инсульта

(все болезни - от врачей).

Балалайка бьёт Ноктюрна,

рвёт Сольфеджию Гармонь,

скачет уличная Урна,

масло брызгая в огонь.

И от часа к часу злее,

словотренъем пламя вызвав,

бьют самих себя евреи

за несходство фанатизмов.

Плачут идолы и бонзы,

тьмой и страхом воздух скован.

Конь заржал! Но голос бронзы

был неверно истолкован.

Хрустнул хряснутый хрусталь,

лес о щепках плакал,

закалялась наша сталь,

выжигая Шлака.

* * *

Стук стаканов, звон бокалов,

отпущенье арестантам,

ночью жёны генералов

дезертируют к сержантам.

Разбегаются солдаты,

ходят пить и ночевать,

и темны военкоматы,

стало некем воевать.

В унитазе (дверь направо)

тонет План Мероприятий,

всё светлее быт и нравы,

всё угрюмей обыватель.

Щели трещин вдоль по стенам,

ждут поливки баобабы,

но разрушена система

и не трудятся арабы.

И с оглядкой, воровато

говорят среди народа,

что печалями чревата

чересчурная свобода.

Так что гул аэроплана

всё желаннее и ближе...

Самолёт везёт Натана,

похудевшего в Париже.

И восторги исторгая,

ликованье в горле комом...

Революция (любая)

завершается погромом.

Бьют Трибунера и Пульта,

горлопанов-трепачей,

бьют Инфаркта и Инсульта

(все болезни - от врачей).

В клочьях пуха ветер свищет,

каждый прячется в дому,

лишь Шерлок-Алейхем (сыщик)

выясняет, что к чему.

Знает: в битвах за Коня,

там, где трудно дышится,

дым возможен без огня,

нет огня без Дымшица.

Власть летит в автомобиле,

выступать имея страсть:

* * *

- Вы актёра истребили,

а в Натана - не попасть!

Не попасть веков вовеки,

ваш мятеж - самообман,

ибо в каждом человеке

дремлет собственный Натан.

Он аморфен и кристален,

он во всех, и каждый - с ним,

он, как мысль, материален

и, как тень, неуловим.

Разберитесь, осознайте,

затвердите как урок,

приходите, примыкайте,

зачисляйтесь на паёк...

* * *

Вот и всё. Развязку драме

понемногу ищут люди,

ищут цадики и сами

кто в бутылке, кто в Талмуде.

Все пошли служить послушно,

добывая детям хлеба,

прикупая всё, что нужно,

в мавзолеях ширпотреба.

И сидит Натан сурово...

Жить привычно и легко...

Говорят, под гримом снова

спит актёр ВГКО.

Часть V. ТРОЕ В ОДНОМ ВЕКЕ

Что наша жизнь?