Книга тайн

Все это начинается в Майнце, городе пристаней и шпилей на берегах реки Рейн. У человека в жизни может быть много имен; в это время меня звали Хенхен Генсфлейш. Хенхен было уменьшительным от Иоганна, а Генсфлейш — это фамилия отца. Означает она «гусиное мясо», и его такая фамилия вполне устраивала. Богатство нашей семьи росло, а вместе с ним рос и отцовский живот, пока не стал перевешиваться через ремень, а щеки у отца обвисли ниже подбородка. Он, как и гусь, умел больно щипаться.

Вполне естественно, что финансовые интересы отца в конечном счете привели его в самое доходное место. Он вступил в товарищество монетного двора — синекура, которая идеально тешила его тщеславие. Это дало ему годовую ренту и право в День святого Мартина шествовать в почетных рядах, от него же за это почти ничего не требовалось, кроме редких инспекций монетного двора. Как-то раз, когда мне было десять или одиннадцать, он взял меня с собой.

Стоял пасмурный ноябрьский день. На шпилях соборов висели тучи, а пока мы перебирались через площадь, дождь исхлестал нас с ног до головы. Рынок в тот день не работал — из-за дождя на улицах не осталось ни единой живой души, но на монетном дворе было тепло и полно людей. Нас встретил сам главный мастер, угостил горячим яблочным вином, которое обожгло мне горло, но зато разлилось внутри приятной теплотой. Мастер неизменно соглашался с моим отцом, и я от этого был счастлив и горд (позднее я понял, что он возглавлял монетный двор по контракту и надеялся на продление договора с ним). Я стоял позади отца, цепляясь за мокрую полу его одеяния, а потом мы вместе последовали в мастерские.

Это было все равно что войти в сказку, лабораторию волшебника или пещеру гномов. Одни только запахи совершенно опьянили меня: соль, сера, древесный уголь, пот и гарь. В одном из помещений литейщики выливали дымящееся золото из тиглей в канавки в столах; за дверью длинная галерея звенела от ударов звонких молотков — мастера на скамьях расплющивали заготовки. Еще дальше человек с гигантскими ножницами легко, словно материю, резал металл на кусочки размером не более ногтя. Женщины обрабатывали эти кусочки на точилах, спиливая углы и придавая им округлую форму.

Я был очарован. Я и представить себе не мог, что такая гармония, такое единство цели могут существовать за пределами небес. Я автоматически потянулся к одному из золотых кусочков, но тяжелая ладонь отца остановила мою руку.

— Не трогай, — остерег он меня.

Маленький мальчик, еще младше меня, собрал кусочки в деревянную чашу и отнес клерку, сидевшему во главе комнаты, и тот взвесил каждый на маленьких весах.

— Все они должны быть совершенно одинаковы, — сказал мастер, — иначе все, что мы тут делаем, будет совершенно бессмысленно. Чеканка монет имеет смысл только в том случае, если все монеты идентичны.

Клерк сгреб горку золотых дисков со стола в фетровый мешочек, взвесил его и сделал запись в гроссбухе на столе. Потом передал мешочек ученику, который торжественно понес его к двери в дальней стене. Мы двинулись следом.

Я сразу же увидел, что это помещение отличается от предыдущего. Окна здесь были забраны железными решетками, на дверях висели тяжелые замки. Чеканщики, четыре громадных человека с обнаженными руками и в кожаных передниках, стояли за рабочим столом и лупили по металлическим плашкам, как по миниатюрным наковальням. Ученик подал мешочек одному из них. Чеканщик рассыпал заготовки на столе перед собой, потом вложил один из дисков в формочку, замахнулся молотком и ударил. Один удар — взрыв искр, щечки формочки раскрылись, и к горке готовых добавилась новая монетка.

Я смотрел, распахнув глаза. В свете тяжелой лампы монетки сверкали и подмигивали своим идеальным блеском. Отец и мастер стояли спиной ко мне, разглядывая в лупу одну из формочек. Чеканщик за столом сосредоточенно укладывал золотую заготовку в формочку.

Я знал, что делать это нельзя, но разве можно считать воровством, если ты берешь какую-то вещь, которая тут же стократно будет заменена на новые? Это все равно что зачерпнуть горсть воды из реки, чтобы напиться, или сорвать ягодку с куста ежевики. Я протянул руку. Монетка еще была горячей от формы. На мгновение передо мной мелькнуло отштампованное лицо святого Иоанна, укоризненно смотрящее на меня. Потом оно исчезло в моем сомкнувшемся кулаке. Я не испытывал ни малейшего чувства вины.

Это не имело никакого отношения к корысти — я не нуждался в золоте. Это было какое-то желание, которого еще не изведал мой детский ум, жажда чего-то совершенного. Я смутно понимал: эти монеты отправятся в мир и будут видоизменяться и видоизменяться снова — в собственность, власть, войну и спасение, и все это будет происходить потому, что каждая представляет собой одну из множества составляющих единой системы, столь же непреходящей, как в природе вода.